«Даптар» – онлайн-журнал о дагестанской женщине. Он рассказывает истории о дагестанках – сильных, смелых, известных, чего-то добившихся через непреодолимые обстоятельства. И о не сильных, не знаменитых, о тех, кого бьют и обманывают. Все эти истории – и первые и вторые – похожи на истории прочих российских женщин. Но в целом и в общем. В нюансах же обстоятельства, изложенные в «Даптаре» – сложнее, препятствия – круче, как горы и скалы, на которых жили предки дагестанок и там ковали свои непреложные правила, законы, табу и ступени иерархии. Ковали так крепко, что те живы до сих пор.
Светлана Анохина в черной футболке, на которой рабочая крестьянка в красном платке прикладывает палец к губам, сидит перед компьютером в своем кабинете. Он же – балкон и единственный офис «Даптара», куда стекаются через сеть статьи, интервью и репортажи, которые Светлана редактирует и доводит до того вида, в каком те появляются на сайте. Отсюда же она рассылает заявки корреспондентам, их – несколько. На колене Светланы мордой вниз спит ободранный серый кот. Она несколько раз окликает его – «Бидораз? А, Бидораз?». Кот не реагирует. Светлана курит, не выпуская из виду монитор компьютера. Перед ней пепельница, заполненная придавленными окурками, в ней же – коробок спичек. На столе – несколько зажигалок. У дверей – книжные полки, где теснятся книги. Названия на корешках – «Кавказские горцы. Сборник сведений» или «Культура поведения и этикет дагестанцев». Почти все книги – о Кавказе.
– Мысль о создании такого сайта бродила в голове, – начинает Светлана, отворачиваясь, наконец, всем крутящимся креслом, от монитора. – Особенно у Зака (Закир Магомедов – дагестанский журналист, главный редактор «Даптар»). Для меня все разговоры об этом были скорее трепом, маниловщиной, а он взял, сформулировал все, оформил и подал на грант. И получил его. До этого Зак написал большую статью об убийствах чести. Он эту тему знает изнутри. Да-да, у нас в республике до сих пор происходят убийства чести. Тут работает целая система, покрывающая такие убийства – врачи подменяют медицинские карты, мол здоровье у нее было неважное, выдают справки о смерти задним числом. Сельчане покрывают убийцу. Все это подталкивают человека к убийству… И мы, журналисты, тоже. Да, представь себе. Тут получается такая ситуевина. С одной стороны, ты журналист, и твое дело писать о страшном, «поднимать тему». Но человек читает не только твой дурацкий текст, он считывает подтексты. Мы кричим, что убийств «чести» стало больше, что общественное мнение на стороне убийц, нам кажется, что это страшная беда, а кто-то мотает на ус – угу, стало быть, не осуждают, угу, стало быть, настоящие вот как должны поступать мущинские мужчины. То есть мы не только не можем защитить потенциальную жертву, но и более того, формируем тренд, создаем почву для созревания потенциальных убийц. Вот я тебе расскажу историю ужасно смешную… Кот, хорэ! – одергивает Бидораза Светлана – тот начинает драть ей колено. Кот убегает на диван. – Звонит одному моему приятелю мама и сообщает, что у родственников такая проблема возникла – дочка находится сейчас на последних месяцах беременности. А ее папаша подумывает, что надо бы дочу того… чтобы избежать позора. Приятелю моему вдруг мысль и стрельнула в башку, он закричал в трубку – «Мама, ты передай ему, пожалуйста, что сейчас закон введен по ужесточению наказания за это! Он просто так не отделается!». Мать все родственнику передала, и тот изменил свое решение, нашел другой выход. И я вот думаю, а вдруг он и не хотел убивать дочь, но тот факт, что эти убийства происходят безнаказанно и так поступают все (о чем он прочел в газетах), не оставлял ему вариантов. А вдруг он искал только аргумент, чтобы отказаться от затеи, вдруг дочку свою сильно любил? И тут он его получил, пусть и фейковый – за это срок дают огромный. Аргумент оказался весомым не только для него, но и для всех сельчан.
Да, ты права, значит, надо принять такой закон, устрожающий наказание за убийства чести. К тому же под убийства чести часто маскируют и другие преступления… Какие? А если инцест? …Представляешь, насиловал девочку папа или дядя, а потом испугался, что расскажет и тут тебе удобный такой механизм, чтобы замести следы… Да, есть такие случаи. Такие случаи происходят везде, не только в Дагестане. У нас, возможно, такого поменьше… Это я сейчас делаю реверанс в сторону наших блюстителей нравственности, которые будут уверять, что в Дагестане такого не было и нет. Но сама система взаимоотношений в семье развязывает руки мужчине и закрывает рот женщине. Одна история, когда отец насиловал дочку, а потом убил, дошла до суда. Через тетю той девочки – она знала подоплеку. Тело девочки уже к тому времени нашли… Почему тетя не защитила девочку, когда та была жива? А как? Дагестан – это традиционное общество. Что происходит, когда такая информация выползает? Убивают… Только очень редко отца… А я тебе расскажу и другую историю. Мой коллега писал о ней, она случилась в одном из сел… Видишь, все время приходится избегать названий, иначе начнется дикий вопль – «Что?! У нас такого не было и нет! Ах, вы клевещете на нашу светлую нацию!». Итак, произошло убийство – девочка убила отца ножом. Начали расследовать дело, и выяснилось, что этот отец много лет подряд ее насиловал. И вот она дошла до края и его зарезала. Что же происходит дальше? А дальше к ней приходят седобородые аксакалы, – Светлана произносит в их адрес крепкое ругательство. – Извини… И эти… седобородые аксакалы девочке говорят – «Ты все равно пойдешь под суд. Но мы тебя просим историю эту не разглашать. Скажи, что ты загуляла, а отец не смог с этим смириться. Он старался с тобой поговорить, наказать, усовестить. А ты его убила»… Не знаю, как эта история развивалась дальше, но, представь себе, прихожу я вскорости на интервью с одним ученым – человеком прекрасного воспитания и образования, человеком-умницей. И вот сижу я у него в кабинете, рассказываю эту историю, руками машу и говорю ему в конце – «Голубчик, ну как же вот так можно? Когда все село должно было ползти на коленях к этому ребенку, чувствуя свою вину за то, что не знали, не защитили… Господи… это же – естественный порыв взрослого человека! – говорю. – Но как, скажите мне, вместо этого можно к ней пойти и просить, чтобы она, жертва взяла все на себя и села на полный срок?!». А он отвечает – «Светочка… вы понимаете, если бы ко мне обратились с такой просьбой, я бы подумал-подумал, и тоже к ней пошел просить не разглашать. Она уже все равно вынесена за скобки – жизни в Дагестане ей уже не будет. Но она все еще может спасти целое село. Ведь если случай этот будет предан огласке, всем девушкам этого села в дальнейшем будет невыносимо сложно выйти замуж. Черное пятно ляжет на их безупречную репутацию»… А я… я вообще не понимаю этого принципа коллективной ответственности. Вот я отвечаю за себя и своих близких. Но село – это другая система, там самосознание муравейника, где для процветания общины легко принесут в жертву… Да, получается так – самого слабого в жертву и приносят. А кого еще принести? Мужчину что ли? Вот вчера мне написали про случай, где дядя насиловал племянницу. Она сбежала, история всплыла, родня от него отказалась. Я спросила – «И как он теперь себя чувствует?». Получила ответ – «Немножко расстроился». Немножко расстроился… – Светлана произносит еще одно ругательство, заставив Бидораза заворочаться на диване. – То есть между тем, чтобы наказать негодяя или не предавать дело огласке, выбирают второе. В системе отношений между мужчиной и женщиной главный – мужчина, и вот это обстоятельство позволяет некоторым из них реализовывать свои потаенные, низкие желания в отношении ребенка. А знаешь, почему? Потому что им за это ничего не будет! Ну что ты можешь ему сделать, когда у тебя связаны руки?! Не забывай, что все дагестанское воспитание построено на одном принципе главном – на страхе осуждения и порицания. «А что скажут соседи? Родственники? Старшие?». То есть плохое делать нельзя не потому, что это плохо, а потому, что узнают и осудят. В Дагестане – культ отца. Отец – главный. Ему беспрекословно подчиняются. Но отцом может стать любой подонок, и соответственно, он получит возможность реализовывать свои подлые желания.
Салон красоты. Махачкала
За столиками, стоящими в ряд, пять маникюрш и пять клиенток. Цокают приборы. Пахнет лаком. Рядом парикмахеры работают с феном, ножницами, краской.
– Мадинка, – зовет парикмахер администратора, когда звонит ее телефон. – Возьми да трубку, у меня руки заняты.
– Алло, – подойдя, отвечает на звонок та, – да, да, передам… Короче, твой муж говорит, к вам родственники приехали, и чтоб ты домой быстро шла.
Парикмахер принимает это сообщение молча. Докрашивает голову клиентки, передает ее своей коллеге и уходит, просительно обратившись к администратору.
– Мадинка-а, позвони да той женщине, которая на два. Скажи, я заболела. Если что, в другой день ее приму.
Снова мерно шумят фены, звякают тарелки в подсобке, оттуда доносятся крикливые голоса – «Это маразм! Маразм!» – и смех.
– Ты сама откуда? – спрашивает маникюрша дородную девушку с длинными черными волосами, струящимися из под платка.
– По ходу, из Хасавюрта, – отвечает та.
– Замужем?
– Замужем.
– А тебе сколько лет?
– Двадцать шесть. Я в семье младшая. Еще пять братьев есть.
– Все женаты?
– Старший мой брат развелся. Другой брат тоже недавно жену отправил к родителями. На эмоциях развелся. Собираемся к ней идти, просить ее назад вернуться. А за старшего женой мы никогда в жизни не пойдем. Пусть сидит… У нас в семье никто ее не любит.
– В какой цвет будем красить? – спрашивает маникюрша, глядя на обработанные руки клиентки, лежащие перед ней на столе. – В бордовый давай? – предлагает сама. – Шикарно на ногтях смотрится. Вчера одна приходила, и маникюр и педикюр таким цветом сделала.
– Ты что? Мне муж запрещает такие вульгарные цвета красить. А отец меня если с такими проститучными ногтями увидит, вообще, убьет… Абишка, – она берет телефонную трубку. – В бежевый можно ногти покрашу? …Не вульгарный же! Телесный такой! …Еще французский маникюр есть. Хорошо, давай тогда… Муж говорит, французский можно.
– Знаешь, одна моя приятельница вот так же сказала – «Меня бы за это отец убил!», – говорит Светлана. – Я ее спрашиваю – «Скажи, что это сейчас было – фигуральное выражение или прямое? Он бы действительно мог тебя убить? Ты ведь все время мне говорила, как трепетно его любишь». Она подумала и отвечает – «Ну да, в общем-то, да. Он мог бы меня убить». Я спрашиваю – «Вот как можно любить человека, называть его папой, когда знаешь, что он в любой момент может лишить тебя жизни?». …Нет, я не буду говорить, что положение женщин в Дагестане ужасно. Но есть прослойка населения, которая нуждается в просветительской работе и защите. Сейчас, когда республика живет и по адатам, и по шариату, и по светскому закону, они становятся жертвами всех трех. Или жертвами того, что мужчины лучше умеют лавировать между трех этих систем, выбирая ту, что им сейчас удобнее. Даже мои девочки корреспонденты не на все темы хотят писать. Например, одна из них отказалась писать об инцесте, а другая – о хоум-видео. О-о, хоум-видео… Ребята снимают компрометирующие девушку ролики и передают друг другу по блютузу. Героини роликов разные, одних просто застукали во время интима, а других уговаривают, разводят на любовь только для того, чтоб такой ролик снять, представляешь? Несколько лет назад был даже такой вид спорта у молодых студентов – они собирались, обменивались роликами и выявляли «дырявых». Извини, я пользуюсь сейчас их терминологией, хотя меня от нее тошнит. И все это – обычные студенты. Обычные мудаки! С одной стороны их как молодых самцов влечет секс, и все, что с ним связано. Им кажется, что они такие себе санитары леса, искоренители пороков, ведь и по адатам, и по шариату секс вне брака осуждается и за такое полагается наказывать, в отдельных случаях и смертью. Но на деле тут совсем другое. А кроме того… да. Ты права, тут еще и пьянящая охота на человека, сладострастие мучителей, для которых возможность загнать кого-нибудь и затравить слаще халвы.
Они чувствуют себя в команде, они среди единомышленников, и власть этой команды над кем-то – привлекательна. «А давайте загоним эту дырявую!», «А давайте разоблачим этого пидора!». Они ведь не могут себе сказать – «Мы делаем это потому, что мы мудаки и уроды, и нам нравится травить людей». Объяснение для себя всегда другое – это неправильно, это безнравственно то, что они делают, и мы должны их остановить и наказать. А какое тебе, скотина, дело?! – разражается Светлана, с расстояния обращаясь к не присутствующим на балконе молодым студентам. – У тебя лоб – высотой в палец! – держа указательный палец горизонтально, она подносит его ко лбу. – Какое ты право имеешь! У него – адаты, у него – шариаты, у него – традиции! …В одной из книжек, – она указывает на книжные полки, – я нашла такой фрагмент – раньше отец выводил сына под буркой на годекан. И все, больше там ничего об этом не было. А я же любопытная сорока, я пристала к автору книги – «За что выводил под буркой?». Он мялся, мялся, потом сказал – «Ну… если он был уличен в гомосексуализме». То есть, раз существовало наказание – совершенно четко прописанный ритуал, значит, и явление это не было таким уж редким. А что после? После сын изгонялся из села, и семья рвала с ним связь (а в начале девятнадцатого века для человека традиционного воспитания это было равносильно гражданской смерти). А были случаи, когда отец мог просто грохнуть сына. Но если сына уличили другие люди, то надо было вывести и держать отчет перед общиной. И вот как раз к вопросу о хоум-видео… Я когда начала заниматься этой темой и посмотрела эти видео, то ходила как отравленная, хотя меня трудно шокировать. Понимаешь, там не секс, там – другая человеческая составляющая. Там мерзавец, который скрыто снимает женщину, даже забывая про сам секс. Там главное – подкараулить, снять. Там ролики разные – есть, где принуждают девушку к сексу, есть, где шантажируют. И вот звонит мне как-то Зак и говорит – «Ты не поверишь, пришло письмо от верующего человека. Я сначала думал, он тоже начнет про то, что пора весь этот женский рас-ф-рат прекратить, искоренить! А он – нет, он говорит – «А почему мужчины, которые это снимают, не привлекаются к ответственности по шариату?». Впервые на нашей памяти такое сказал мужчина традиционного воспитания. И тогда мы поняли, что к нашей работе надо активно привлекать мужчин. Чтобы они прекратили эту гендерную войну… Еще мы начали сейчас работать над темой женского обрезания. Вот вчера только я разговаривала с одной девушкой, которую подвергли этой процедуре. Я знала о женском обрезании, но оно мне казалось каким-то странным вывихом традиций. Но недавно мне прислали ссылку на одну газету, в которой говорилось, что женское обрезание – это сунна. Я тут же возмутилась, стала разведывать, и выяснила, что речь шла все-таки лишь о кровопускании. Говорят, что и медицинские работники проделывают обрезание в клиниках. Но остаются вопросы – сколько лет должно быть ребенку, каковы могут быть медицинские последствия, насколько это вообще законно. Девочки-корреспондентки отказались и по этой теме работать. И сейчас я очень осторожно собираю по ней информацию сама и знаю пока очень немного, например, что, как правило, это практиковалось в высокогорных селах. Но мне опять же… мне не хочется, подавать эту тему, как горячую, чтобы читатели начали кудахтать – «Ой, какое варварство!». Да, варварство. Но если мы начнем кудахтать от этого ничего не изменится. Тут тонко действовать надо…
Амина – архитектор. В офисе Избербаша, где она работает, сырой холод. Стол завален листами бумаги, исчерченными карандашом. Амина крутится в кресле, подъезжает вперед – к столу, отталкиваясь ногами, уходит к стене. Кажется, ее изнутри, снизу бьет поток энергии, не дающий сидеть спокойно.
– Я из этого большой проблемы не делаю, – начинает она. – Хотя наши дагестанцы такие – если мое имя всплывет, они, конечно, будут хихикать надо мной. Пишите, пожалуйста, об этом осторожно, чтобы они не распознали, кто жертва. Чувствую ли я себя жертвой? Нет, не чувствую. Но а как мне еще было назвать себя? Хотя я и не знаю, каково это – жить с тем, что мне отрезали. У меня же этого с детства нет. А не чувствую себя жертвой, может, потому, что замуж по любви вышла… Удивился ли муж, увидев, что у меня этого нет? Мой муж – интеллигентный человек, для него это было не столь важно. Мне кажется, у нас с ним чувства – тут, – она стучит по виску. – А не там, – показывает пальцем вниз. – И у меня нет ощущения, будто меня всего лишили. Все нормально. Я, правда, не знаю, для чего это сделали… Но души же меня не лишили, а я все через душу чувствую. Душа – мне кажется, это что-то энергетическое. Я чувствую ее. Особенно когда больно, я чувствую, как она мучает меня. Я думаю, люди могут прикасаться друг к другу душами. Когда я куда-то уезжаю, только подумаю о муже, и он мне звонит. Ты думаешь о человеке, и он чувствует это где-то там… Почему меня обрезали? У нас в селе стереотипы – если девочка живет в городе, то она более падка на соблазны, и значит, нужно ее обуздать. У сельских всегда претензии к городским девочкам. Если сельская идет без платка, то ей можно. А если городская – «О-о, совсем она распустилась в этом городе!». А у городских девочек просто меньше комплексов, и они более общительны. И, на самом деле, городская девочка может быть скромнее сельской. У меня нет вот тут этого дикого зажима, как у сельских, – она трогает кулаком под грудью. – А теперь представьте, что происходит с сельскими, когда они попадают в город, и границы на них больше не давят. Они просто не видят запретов, у них ощущение – город большой, каждый второй тебя не знает, и можно делать что хочешь. Поэтому нужно девочек воспитывать так, чтобы внутри у них правила моральные были, а не снаружи что-то запрещать. И не отрезать клитор… В детстве мать меня привезла из села в город, она работала там врачом. Одна соседка, увидев меня ляпнула – «Что-то слишком она активная, надо бы ее обуздать, чтобы в дальнейшем не было у нее проблем…». Вторая подхватила ее слова, и вот они меня отвели туда – к какой-то женщине. Со мной были еще три девочки. Там все очень дико происходило – женщина просто подняла мне платье и отрезала клитор ножницами, которыми баранов стригут. Прежде она обработала их огнем. Другие девочки испугались и убежали. А я в этом смысле – герой. Я не убежала. Семья у меня была нестандартная. Мама жила в селе, а папа – в городе. Они не были в разводе, но папа не хотел жить в селе, а у мамы там была работа, она ее не смогла бросить. Прошло время, и папа поставил вопрос – «Мне нужна женщина рядом. Не вернешься, я женюсь на другой». Мать ответила – «Хорошо. Женись». Мама очень любила отца. Он с ней не развелся, но стал жить с русской женщиной. А когда мои братья подросли, им нужно было вернуться в город учиться, и тогда они приехали к отцу, и отец просто ушел от той женщины. Мама ушла на пенсию, и тоже вернулась к папе. До смерти они были вместе. Почему вас удивляет то, что она его любила? Она его действительно любила. Просто она служила людям, она была единственным медиком в селе. И даже когда отец начал жить с другой женщиной, она продолжила писать ему длиннющие письма. У него не хватало терпения их прочитывать, он читал только начало и конец… Когда я пришла домой после обрезания, и мама узнала об этом, она не выглядела довольной. Я сказала – «Мам, как-то надо ту женщину отблагодарить». Видимо, соседки об этом говорили, а я подхватила. А она ответила – «Отблагодарить? За что? Да за что ее благодарить? За то, что она полезла не в свое дело? Я наоборот хочу пойти к ней и поругаться». Но потом она поняла, что, когда дело сделано, уже нет смысла идти и ругаться. Мать была очень верующей, но она не признавала ритуалов. Она не садилась на молитву. Разве что на людях могла сыграть, чтоб не осудили. А так она молилась в душе. Она не была хорошей хозяйкой, не жила с отцом. Мне от этого было больно. Может, поэтому с детства у меня терпимость к физической боли, я боюсь только душевной. А началось все с пожара. Загорелось наше село. Я видела, как все горело, как животные кричали, умирая. Я не боялась сгореть, но в душе мне было больно. Мать прибежала из медпункта домой, отвела нас и свою мать подальше от огня в другой дом и побежала спасать других людей. Их-то она спасла, но огонь все-таки добрался до нас. Мы кричали. Один сосед, он бы калекой без рук, сломал дверь нашего дома. Уже горел потолок. Мы выбежали, а бабушка не успела, потолок рухнул на нее. Так мать лишилась своей матери. Но у меня нет к ней никаких претензий и обид. Все равно тот пожар я помню только, как красный сон и сильную душевную боль. Это было до обрезания… Сейчас я понимаю, что если женщина чего-то хочет, она этого добьется не только без клитора, но и без влагалища. Недостаточно удалить клитор, потому что характер и душу не обрежешь. Но еще хуже, чем обрезать клитор, я считаю запрет ходить без платка. Вот это, по-моему, самое страшное насилие над женщиной.
– Мы с Заком как-то сели, подумали и поняли, что недостаточно просто писать, – продолжает Светлана. – Ну, недостаточно. Теперь у нас есть адвокат, есть психолог. Они работают с героинями наших материалов бесплатно. Одну мы недавно пытались вытащить из истории с домашним насилием. Предлагали даже снять для нее квартиру в Москве – там она была бы далеко отсюда и защищена расстоянием. Она отказалась. Почему? Во-первых, подавлена воля. Во-вторых – страх перед Москвой. Я давно уже кричу, что нам пора объединяться с другими такими же организациями, как «Даптар». Я о домашнем насилии знаю из личного опыта. Мой первый муж был больной на всю башку. Он лупил меня, когда ему в голове приходило. Какие были причины? …Шевеление воздуха, солнце не так встало, звезды не так легли. Он меня бил, даже когда я была беременной. Я знаю, что такое полное растворение в страхе и парализация личности. Этого не объяснить человеку со стороны. Это может понять только тот, кто сам там был. Избиения же не начинаются сразу. Тебя начинают бить, когда возникает более менее серьезный повод. Потом перед тобой оправдываются, просят прощения. А у тебя – полная вера в то, что он раскаялся, он ведь прощения просит. Ты прощаешь, начинается период любви и ласки, и он – такой нежный. Но снова накапливается раздражение, и оно выливается в следующее избиение. Это такой круг порочный. Именно цикличность – признак домашнего насилия… И это я при своем папе полковнике, который мог бы его пополам согнуть, стоило мне только щелкнуть пальцем, боялась смертельно. Мне казалось, что между мной и мужем не может встать никто, что мы одни в стеклянном шаре. Есть такая детская игрушка – в ней домик стоит, снег идет, и никому туда не пробиться, и никому оттуда не вырваться. И что там, в этом домике происходит, за снежком никому не видно… Поэтому я считаю, что категорически недостаточно одних статей, нужно создавать сеть приютов по ближним республикам Кавказа. Мы, например, могли бы отправлять своих барышень на реабилитационный период в Кабардино-Балкарию, а сами принимать из Осетии. Женщины оставались бы в пределах Кавказа, а им страшно от него оторваться, но далеко от семьи. А после реабилитационного периода помогать им выйти на работу, зарабатывать свои деньги, научиться ими распоряжаться самостоятельно, то есть попытаться стать взрослыми людьми. Потому что первое, что делает насильник – он лишает тебя друзей, денег, внешних связей и превращает в беспомощного ребенка. У нас есть в республике организации, занимающиеся проблемой домашнего насилия. Но какую цель они преследуют? Вернуть женщину в семью. В какую семью? Из которой она уже трижды уходила со сломанным ребром и вывихнутой челюстью? В эту? У этих организаций установка на сохранении семьи. То есть жизнь человека приносится в жертву такому эфемерному понятию, как ячейка общества. Для себя я сразу ставлю крест на таких организациях.
В кафе Pascucci у кассового аппарата сидит девушка в хиджабе. В другом конце зала – у последних столиков на молитвенном коврике посетительница совершает намаз. Закончив молитвы, она поднимается и возвращается за свой столик. Меню – европейское. Официантки – кто в хиджабах, кто – без.
Елена – адвокат «Даптара» занимает круглый столик посередине кофейни. Ее волосы коротко острижены.
– Бывает, что муж забирает про разводе детей, тогда я помогаю, – начинает она. – Или если был заключен только мусульманский брак, женщины не знают, как алименты получить, как имущество поделить. А я им объясняю, что по светскому закону они ничего и не получат… – она умолкает, когда к столику подходит принять заказ официантка в хиджабе. – Вот только что мне одна женщина звонила, – продолжает она, – спрашивала – «Мой муж хочет во второй раз жениться. Что мне делать?». Я ей объяснила, что если она сейчас с ним разведется, то по законам Российской Федерации, она ничего не получит потому что законы не признают мусульманские браки. Нет… когда они заключают мусульманский брак, женщины не понимают, что им ничего из имущества не будет принадлежать. Они считают, что любовь вечна, а брак – навсегда. При разводе муж часто бывает злой, и ничего не оставляет женщине. А может и детей у нее забрать… Нет-нет-нет, я не беру с них денег за консультацию. Я все делаю бесплатно, мне жалко их, а у них денег нет. Я за судебные процессы деньги беру. Вот, например, в Хасавюрте недавно был процесс, парня якобы задержали с оружием, но это невозможно – он в тот момент в отделении милиции был, там сидел по вызову сотрудника полиции. Там какая ситуация была… У его сестры был муж. Она – его вторая жена. Он у нее появлялся раз в полгода – приедет, переночует. Она не знала, что он – участник НВФ (незаконное вооруженное формирование). И брат не знал, что тот в розыске. А в тот день, когда муж к ней пришел, как раз был подворовый обход. Мужа не смогли задержать, он, отстреливаясь, ушел. Но забрали всех женщин со двора. А брат на работе был… Я веду этот процесс, а судья даже на меня частное постановление написал, что я на суде вела себя неадекватно и нападала на него. …Что? Ну, конечно, это не правда. Просто я – женщина. На женщину легко такое сказать… А еще было у меня дело по Насимовой Патимат. У нее трое детей, она отдала их в интернат потому, что ей негде было с ними жить. А ее тетя предложила ей свой дом – отремонтируй, живи с детьми. Она заканчивала уже в том доме ремонт. Нужно было еще ванную сделать и канализацию провести. Должен был прийти мастер, и она пошла в дом все подготовить к его приходу. А там в малине увидела чужих коров, пошла их выгонять, и вся в росе после этого была. Ее видели находившиеся поблизости сотрудники правоохранительных органов. Она ушла из дома, и после началась перестрелка. Якобы кто-то стрелял из ее домовладения. Были убиты два сотрудника. Через несколько часов пришли за ней. Соседские женщины отбивали ее, как могли – «Мы ее не отдадим! У нее трое детей! Зачем она вам нужна?! Она ни к чему не причастна!». Но сотрудники поставили условие – либо вы ее отдадите, либо забираем кого-то из вас. Они говорили – «Мы ее допросим и отпустим». Когда я пришла за ней, она нигде не числилась. Мне говорили – ее никто не задерживал. А она в это время находится в Кизилюртовском РОВД, где ее пытают током. К мизинцам цепляли провода. Потом воду наливали, чтобы в себя пришла. А они так делают потому, что никто не расследует эти дела, и никто их не наказывает. Ее заставили подписать признание, что стрелявший был ее мужем, и она предоставила ему жилье… Ей дали реальный срок. Она сидит сейчас в тюрьме… Мне жалко всех их. Жалко тех, кого мужья бьют. Я тоже уходила от своего мужа с ребенком на руках, и мне тоже нужна была помощь. Консультация хотя бы…
– Пора уже прекратить эти гендерные войны, – говорит Света. – Но на это уйдет вечность.
Она сидит на траве. Перед ней – обрыв. Он ведет в просторную круглую расщелину в равнине, одетую в каменные стенки. Они спускаются вниз скальными ярусами. Покатое, холмистое дно застлано зеленой травой. Виднеются дома, стоящие на равнине, и потребуется, наверное, минут пятнадцать, чтобы добежать из какого-нибудь из них до края. Сверху прямо в расщелину бьет родник. Потока его хватает, чтобы образовать звенящее полотно воды, шириной в женский платок. Со звоном он долбит дно расщелины, и за века своей работы уже успел высечь в нем каменную выемку показав: подальше от городов земля Дагестана имеет несколько слоев камня под собой. И разбить какой-нибудь из них способно лишь время, текущее как вода. С этого самого места головой вниз бросались в выемку девушки – каменное дно давало возможность умереть быстро, без мучений от боли в поломанных от удара костях. Светлана не помнит, сколько их было – две или три. Не знает, по какой причине те когда-то решали лишить себя жизни. Было это давно. Время утекло, унеся детали женских историй, но оставив название этому месту. «Чайка» называется оно.
– Мы думаем, что необходимо делать социальные ролики и транслировать их по нашему телевидению, – говорит Светлана. – Пусть даже кривя душой, пусть лицемеря, но уважаемые мужчины Дагестана должны сказать на камеру – «Нужно беречь своих дочерей. Я люблю свою дочь, и я ее защищаю»… Один мой приятель рассказал мне историю, – говорит Светлана. – Он выдал дочь замуж. Знал, что ей там живется не сладко – приходится добираться домой на маршрутке потому, что муж запретил ездить в такси. И как-то он сам явился к ней в гости. Она с мужем жила в одном доме со свекром и свекровью. Его усадили за стол, сами все сели, а она хлопочет по хозяйству. Когда она накрыла уже на стол, отец дочери говорит – «Ну все. Сядь уже, с нами посиди». А свекровь отвечает – «Нечего ей сидеть. Пусть хозяйством занимается». И тут отец посмотрел на свекровь, посмотрел на свекра и говорит дочери – «Иди-ка в свою комнату, собери вещи, собери ребенка. Мы едем домой». Те руками всплеснули – «Как домой?». А он им говорит – «Слушайте, я не для того растил и берег свою девочку, отвозил ее сам в школу и в университет, забирал оттуда, чтобы вы ее тут использовали как прислугу». Дочь собралась, они сели в машину и какое-то время ехали молча. А у него кошки на душе скребут – не знает, правильно поступил или нет. И вот когда они проехали уже какое-то расстояние, она кинулась ему на шею, заплакала и говорит – «Папочка, спасибо!».
Марина Ахмедова
Источник: kavpolit.com