Весной 2015 года я со своим сыном студентом проехал по всей линии Западного фронта 1914-1918 годов, от британских полей сражения во Фландрии через французскую зону в Шампани и Лотарингии до американских кладбищ и памятников: Шато-Тьерри, Сен-Кантен, Белло Вуд, Аргон. Чем ближе мы подъезжали к американскому сектору, тем меньшее число туристов нам встречалось. Под Мененскими воротами в Ипре – у мемориала, посвященного погибшим британским воинам – мы толкались среди полутора тысяч мужчин, женщин и детей. На огромном Мез-Аргоннском кладбище, на месте крупнейшего в Европе захоронения американских военных, мы оказались в одиночестве.
Один пользователь в Twitter предложил запомнившееся мне объяснение столь незначительному воздействию Первой мировой войны на американское сознание: «Американцы предпочитают сиквел: пострашнее злодеи, посильнее взрывы». В этом что-то есть. Но если эта давняя война и исчезла из народной памяти, ее отголоски продолжают влиять на формирование американской культуры.
В Соединенных Штатах Первая мировая война является редким примером военного конфликта – война, затеянная Джорджем Бушем в Ираке, оказывается в том же ряду, который стал более непопулярным постфактум, а не во время своего проведения. Ужасающие человеческие и экономические потери Первой мировой, крушение надежд на то, что война каким-то образом исправит или спасет общество, неспособность достичь прочного мира, последовавшая затем Великая депрессия, разоблачившая либеральный мировой порядок, за который боролись столь многие американцы, произошедший во многих европейских странах коллапс демократии, переход ко Второй мировой войне – опыт двух послевоенных десятилетий систематически подвергал насмешкам любые идеалы, надежды и перспективы, во имя которых, как представляли себе американцы, они вступили в войну в апреле 1917 года.
Кто-то должен был нести за это ответственность. Но кто именно?
Этот вопрос будет фигурировать во многих политических спорах межвоенных лет. Некоторые послевоенные критики предлагали версию о том, что военное руководство президента Вудро Вильсона замедлило реакцию США на возвышение Адольфа Гитлера – это видение оказывает влияние на внешнеполитические дебаты вплоть до нашего времени. Критика продолжается и по сей день. Начиная с 1918 года и заканчивая войной в Ираке «вильсонский» является единственным словом в американском внешнеполитическом лексиконе, которое одновременно считается горделивой похвалой и язвительным оскорблением.
В межвоенный период вина за вступление США в ныне осуждаемую Первую мировую войну порой приписывалась зловещим козням британской разведки, иногда финансистам Morgan Bank, иногда падким до наживы американским военным промышленникам, иногда капитализму в целом, с присущим ему насилием. Между 1934 и 1936 годом на первых полосах газет появлялись новости о расследованиях, проводимых в отношении банков, производителей боеприпасов и других так называемых «торговцев смертью» организованной Конгрессом комиссией под председательством сенатора от Северной Дакоты Джеральда Ная (Gerald Nye). Обуреваемые жадностью, эти бизнесмены и банкиры (якобы) бессовестно подтолкнули доверчивый американский народ вступить на «дорогу к войне» (the road to war), как звучало название обвинительного бестселлера того же периода.
Образ бывших торговцев смертью был кардинально переработан, когда президент Франклин Рузвельт окрестил американскую военную промышленность «арсеналом демократии». Однако конспирологический способ видения войны и ее истоков никуда не делся. «Он вовлек нас в войну своей ложью», – с горечью заметила по поводу политики Рузвельта в 1939-41 годах Клэр Бут Люс (Clare Boothe Luce), хотя повторявшие ее обвинение люди зачастую упускали из виду вторую половину этой фразы, где необходимость войны признавалась – «потому что у него не хватило мужества нас в нее ввести».
Объяснение Первой мировой войны через заговор временно отошло на второй план после атаки на Перл-Харбор. Журналист, переживший первую и вторую мировые войны, Фредерик Льюис Аллен (Frederick Lewis Allen), удивлялся, что Соединенные Штаты в 1941 году вступили в войну «без особого энтузиазма и без возражений». Только чудаки сегодня могут сомневаться в тогдашней необходимости борьбы против нацистской Германии и имперской Японии и победы над ними. Но поскольку Соединенные Штаты вступили в долгосрочную холодную войну против Советского Союза, периодически происходило возрождение изоляционистских тем межвоенной эпохи. В войнах и конфликтах не было необходимости – они навязывались Соединенным Штатам преследовавшими свои корыстные интересы кружками и кликами, в противном случае у американцев просто не было никаких оснований для противостояния.
Чтобы понять, почему США воевали в 1917 году, начнем с рассмотрения последствий потенциального неучастия Соединенных Штатов в войне. Без американского подкрепления на суше и на море трудно себе представить, как союзники смогли бы победить Германию, которая выбила из войны революционную Россию.
К лету 1917 года Западные союзники исчерпали свой кредит на американских финансовых рынках. Без непосредственной помощи США, предоставляемой от правительства к правительству, они не смогли бы позволить себе больше никаких наступлений на Западе. Истощенным союзникам пришлось бы вести переговоры по урегулированию с Союзом центральных держав, занимавшим территории, приблизительно соответствующие сегодняшней территории Украины, Польши и прибалтийских республик на востоке; большей части Румынии и Югославии в Южной Европе, а также частично Италии; почти всей Бельгии и северо-востока Франции. Даже если бы немцы, дабы сохранить свои приобретения на Востоке, пошли на уступки Западу, кайзеровская Германия таким образом превратилась бы в доминирующую силу на европейском континенте. После подобного рода мирных переговоров Соединенные Штаты оказались бы перед той же реальностью, с которой столкнулись в 1946 году: разделенная между Востоком и Западом Европа, где побитый Запад ищет защиты у США. Как и в 1946 году на Востоке доминировал бы авторитарный режим, который расценивал бы либеральный и демократический англо-американский Запад не только как геополитического антагониста, но и как идеологическую угрозу.
Но в отличие от 1946 года, когда разделительная линия проходила по Эльбе, а Запад включал в себя наиболее богатые и развитые регионы Европы, воображаемая линия 1919 года оказалась бы обрисована по Рейну, если не по Шельде и Маасу, с наибольшей концентрацией европейской промышленности в восточно-европейской зоне. В отличие от 1946 года, новой доминирующей силой в Восточной Европе стала бы не самая отсталая из крупнейших наций в Европе (Россия), но наиболее научно и технологически развитая страна (Германия). Иными словами, Соединенным Штатам грозило раннее вступление в холодную, а, возможно, и вторую горячую войну, при поддержке более слабых и обладающих меньшей численностью союзников, против более богатого и опасного противника, который, что весьма вероятно, был способен опередить прочих в своих разработках атомной бомбы и межконтинентальных баллистических ракет.
Иные читатели-«евроскептики» могут фыркнуть в ответ: немцы во главе Европы? Это как раз то, что мы наблюдаем сегодня. Но хоть это и звучит забавно, однако не вполне верно, равно как и то, что Германия Ангелы Меркель не может каким-либо образом приравниваться к кайзеровской. Сегодня Германия ведет Европу с ее согласия, а не по принуждению. Это надежный участник и ведущий партнер более крупного западного альянса, а отнюдь не соперник и противник этого союза. Германия обладает властью статус-кво, а не стремится к ней хаотично и безрассудно, нарушая мир в Европе, как то было с 1860-х до 1940-х годов. Сегодняшняя Европа искренне желает претворить в жизнь идеи, предложенные Вильсоном в его великой речи о «мире без победы», прозвучавшей 22 января 1917 года:
«Только мир между равными может быть прочным… Равноправие наций, на котором должен основываться мир, если мы хотим, чтобы он длился, должно состоять в равенстве прав; … как больших, так и малых, как мощных, так и слабых наций… И здесь заложено еще более глубинное основание, нежели простое равенство прав среди организованных наций. Тот мир не может или не должен длиться, где не признается и не берется за основу принцип, по которому правительства выводят все свои законные полномочия из согласия тех, кем они управляют, а права существуют не для того, чтобы передавать народы из одних властных рук в другие, как если бы они были чьей-то собственностью».
Совсем не такой мир в 1917 и 1918 годах предлагал кайзер.
Подобно Джорджу Бейли из It’s a Wonderful Life, я перебираю все эти исторические вероятности, чтобы лучше оценить то, что произошло на самом деле.
Вопрос, перед которым США оказались в 1917 году, тот же, что встал перед ними в 1941 году, затем после Второй мировой войны и вновь обретает свою актуальность сегодня по мере возвышения Китая: кто будет определять мировой порядок? Соединенные Штаты и их либерально-демократические традиции? Или на это претендуют страны, ведомые теми или иными агрессивными авторитарными идеологиями?
Коллективная память американцев как правило проводит резкую грань между Второй мировой войной, с одной стороны, и Первой мировой и холодной войной, с другой. Во Второй мировой войне она выделяет моральные атрибуты, а не стратегические цели. Но народная память оказывается уязвимой, если ей противопоставить очевидные контраргументы. Борьба против тоталитарной диктатуры, проводимая в союзе с Иосифом Сталиным? Борьба за свободу, поставившая половину Европы под власть коммунистов? Борьба против геноцида, которая закончилась беспорядочной атомной бомбардировкой двух японских городов? А что вы скажете о голоде в Бенгалии? Об интернировании американцев японского происхождения? О расовой сегрегации в вооруженных силах США? Моральная оценка Второй мировой войны обычно ставит в центр еврейский Холокост, ужас, который среди союзных лидеров в то время мало кого интересовал. Возможно, сегодня многие хотели бы, чтобы Соединенные Штаты и Великобритания остановили Холокост, но они этого не сделали. И они боролись бы против Гитлера с не меньшим рвением, даже если бы его расовая идеология не определялась одержимостью евреями.
Американцы склонны полагать, что их государство не похоже на другие: либо оно представляет собой нечто более чистое и высокое, либо непростительно хуже других. Если это не борьба за то, «чтобы остановить войну», как говорится в случайном высказывании, часто (ошибочно) приписываемом Вильсону, то это борьба за JP Morgan и производителей боеприпасов. Тем не менее, есть одна подлинная фраза Вильсона, точно описывающая состояние дел в 1917 году и их развитие по сегодняшний день. В своем обращении к Конгрессу с просьбой об объявлении войны Германии 2 апреля Уилсон настоял на том, что «мир должен быть безопасным для демократии».
Он должен быть не «демократическим», но «безопасным для демократии». Вильсон не собирался навязывать демократию кайзеровской Германии. Он обещал защитить первую от последней. Первая мировая война не началась как конфликт между демократией и авторитаризмом. В августе 1914 года Великобритания не была демократией. И царская Россия, конечно, тоже. Равно как и Япония, Италия, Румыния – все состояли в Антанте, и в каждой из этих стран правительство избиралось лишь небольшой частью населения. Даже во Франции, самой демократической из первоначальных союзников, избранные лидеры не контролировали правительство в полной мере (не важно, что Третья республика держала под контролем обширную колониальную империю и не предоставляла женщинам право голоса).
К тому времени, как Вильсон выступит с призывом «безопасности для демократии», война уже примет новые формы. Великобритания выйдет из войны страной, где в голосовании будут участвовать все взрослые мужчины, а затем и взрослые женщины. В России произойдет революционная ломка и свержение царя. В меньших, нейтральных странах Европы – в особенности в Дании, Нидерландах и Швеции – во время и после Первой мировой войны установится демократия. Страны, которые по окончании войны обретут независимость – прибалтийские республики, Чехословакия, Финляндия, Польша – по крайней мере, в начале будут организованы как демократические страны. В британских доминионах – Австралии, Канаде и Новой Зеландии – уже будет принято всеобщее избирательное право для мужчин; после войны, доминионы получат полный суверенитет, который подтвердит самостоятельность их правящей власти. Италия и Япония в начале 1920-х годов также будут экспериментировать – к несчастью, очень недолго – с либеральной демократией. Недавно ставший республикой Китай в августе 1917 года объявит Германии войну.
Между тем, Центральные державы во время войны отступят от демократии. До 1914 года Германия и империя Габсбургов еще располагали выборными национальными законодательными органами, но у тех не было почти никакого контроля над действиями правительства, а в годы войны они потеряли и то незначительное влияние, каким обладали. Там, где Союз центральных держав организовывал новые правительства, в частности, на Украине, он устанавливал авторитарные или военные режимы. Самым известным фактом стали субсидии, предоставленные немецкими властями Владимиру Ленину в изгнании, а затем охранная грамота, которую они ему дали для прекращения краткого эксперимента России с демократией весной и летом 1917 года.
Если бы западные союзники потерпели поражение в Первой мировой войне, европейской демократии не удалось бы преодолеть испытание, из которого американская демократия успешно вышла по окончании гражданской войны: тест на выживание в ходе соперничества между странами и режимами.
В 1917 году Соединенные Штаты тоже были далеко не совершенной демократией. В частности, чернокожим американцам приходилось мириться с системой кастовой угнетения и ставшего рутиной насилия, которое не слишком отличалось от применяемого в отношении немецких евреев в первые четыре или пять лет правления Гитлера. Расистские идеологии властвовали не только на аграрном и плохо образованном юге, но и на факультетах престижных вузов, в верховьях федеральной гражданской службы, в ученых обществах. Расистские идеи оспаривались, но это не означало, что в последствии они будут отвергнуты.
Люди, по своей природе, любят победителей. В 1940 году, когда демократия, казалось, находилась в проигрыше, Энн Морроу Линдберг (Anne Morrow Lindbergh) приветствовала германский фашизм, как «волну будущего». Если бы Германская империя в 1918 году обрела господство, было бы намного больше доводов в пользу того, что представления о будущем Отто фон Бисмарка – «железо и кровь» – решительно восторжествовало бы над видением Авраама Линкольна – «правительство народа, из народа, для народа».
Надежда, которую питают американцы, заключается в том, что их страна в один прекрасный день сможет одержать окончательную победу над опасными врагами, а затем больше никогда не задумываться о внешнем мире. Но когда ожидания не оправдываются, когда перемирие не дарует вечного мира и самоуравновешивающейся безопасности, многие американцы винят в этом самих себя: если внешний мир непокорен, значит, это спровоцировала Америка. Самообличение свойственно американцам в не меньшей степени, чем самоутверждение, и также основано на иллюзиях. Действия США, которые мы наблюдали на протяжении прошлого столетия, таковы, какие они есть, не потому, что Америка такая хорошая или плохая, а потому что это богатая, заметная и сильная страна. Сила Америки подспудно влияет на мировую политику, даже когда влияние это не проявлено: любая агрессивная нелиберальная власть должна испытывать страх перед Соединенными Штатами, которые в последний момент могут дать самый решительный отпор их устремлениям. Так случилось с Германией в 1917 году. Так это происходит с Ираном сегодня.
Генералы кайзера считали планету не достаточно большой для того, чтобы совместить их собственные амбиции и власть США. Американцы долгое время надеялись на обратное, но их противники видели эту реальность более ясно – и ускорили разрешение вопроса. В последствии это неоднократно повторялось. Происходит это и сейчас и будет происходить до тех пор, пока Америка имеет то властное преимущество, которым обладает с 1917 года.
Не всегда вполне сознательно, не всегда прозорливо – но в достаточной мере сознательно и прозорливо – лучшие американские умы начала ХХ века предвидели, что было поставлено на карту в 1917 году. Они представляли себе лучший мир – и противостоящий ему враждебный мир, который может установиться, если им не удастся его побороть. Их усилия после 1918 года в большой степени оказались неадекватными сложившейся ситуации. Последовавшее за этим разочарование покрыло позором весь проект. Но мы, живущие сегодня, обладаем значительным преимуществом, поскольку знаем больше о том, как развивалась история. Нам следует в большей мере испытывать сочувствие по отношению к трудностям, с которыми сталкивались те, кто приступал к этой работе без руководства или прецедента, включая руководство или прецедент, основанные на чьих-либо предыдущих ошибках.
И в настоящее время многие обеспокоены тем, достаточно ли этот мир безопасен для демократических обществ, которым бросают вызов агрессивные и нелиберальные силы. И сегодня побуждения Америки носят неоднородный характер, как это обычно случается с человеческой мотивацией. Лучшее понимание истории может, по крайней мере, освободить американцев от полемики вокруг изоляционизма, которая явилась карикатурой причин и способа вступления США в Первую мировую войну. Подобное понимание защитит американцев от опасных иллюзий, которые данная полемика внедрила в 1930-е годы, после Вьетнама и пытается внедрить теперь.
Эта статья является адаптированной версией замечаний Дэвида Фрама (David Frum), высказанных им 1 июня в Библиотеке Конгресса в рамках серии мероприятий Британского Совета и BBC World Service, посвященных Первой мировой войне. Эссе Фрама будет транслироваться 30 июня на BBC Radio 3 в передаче «Эссе: Первая мировая война – по всему миру», а также в передаче «Война, которая изменила мир: США и изоляционизм» на канале Всемирной службы BBC.
Дэвид Фрам
Источник: inosmi.ru