Долгие годы в народном сознании образ Бориса Ельцина был связан с двумя яркими картинами. В одной из них, которая на прошлой неделе фигурировала буквально в каждой статье-воспоминании, он стоял на танке возле так называемого Белого дома, где в советские времена размещался российский парламент. То был Ельцин-народный защитник, борец с путчистами, устроившими переворот против Михаила Горбачева в августе 1991 года, и человек, уничтоживший советскую диктатуру.
Вторая картина – из октября 1993 года. Там тоже есть и Белый дом, и танк. Но на сей раз танк бьет прямой наводкой по зданию парламента, который вскоре закоптился от огня. После многочасового обстрела немногочисленные перепуганные депутаты вышли с поднятыми руками, и их быстро увезли прочь. Было такое впечатление, что менее чем за два года национальный герой превратился в кровавого деспота.
Конечно, картина 1993 года несправедлива по отношению к Ельцину. В ходе той конфронтации именно он призывал провести выборы с целью выхода из политического тупика; именно он настаивал, что Россия должна, наконец, отбросить правила и институты советской эпохи, став современной демократией. Хотя его демонстрация силы была шокирующей, вслед за ней последовало принятие новой конституции и непрерывная череда парламентских и президентских выборов. И напротив, в Белом доме тогда окопались депутаты-экстремисты и их приспешники, мечтавшие о вооруженном революционном восстании. Если бы в противостоянии с Ельциным они взяли верх, или если бы им удалось воодушевить других на насильственное противодействие новому режиму, можно только догадываться, где бы сегодня была Россия (вряд ли в качестве победителей они бы так быстро помиловали своих врагов, как простили их самих после поражения).
В октябре 1993 года Борис Ельцин был почти полностью прав. Однако его победа имела трагические последствия для российской демократии и даже для него самого. Он очень сильно растратил легитимность той победы, которую одержал в 1991 году, когда стоял на танке.
Многим из нас в то время казалось, что Ельцин переживет и выдержит эти неудачи. В статье, которую я написал о нем в номере Foreign Affairs за январь/февраль 1994 года, я утверждал, что новые российские институты подверглись трем серьезным испытаниям: политика силы, политика денег и политика патриотизма. Каждое из них представляло потенциальную угрозу демократии. Ельцину пришлось сделать так, чтобы «силовые министерства» прежнего советского государства не выступали против нового порядка, чтобы решающие рычаги экономической власти не вернулись под контроль государства, чтобы демократию не отождествляли преждевременно с национальным упадком и унижением.
К концу 1993 года стало предельно ясно, что распад Советского Союза оказался очень тяжелым испытанием для простых российских граждан. Вместе с тем, казалось, что отмеченные мною в статье угрозы демократии под руководством Ельцина взяты под контроль. Против него не выступала ни клика полковников, ни сеть военизированных кланов и сообществ. Командная экономика была сломлена навсегда. А такая цель как возрождение империи обладала ничтожной вдохновляющей силой.
Все именно так и было: структурные угрозы российской демократии были слабы. Но в своем анализе я упустил тот момент, насколько слаб к 1993 году стал сам Ельцин, и насколько сильно он тогда зависел от тех форм власти, в которых отсутствовала реальная народная поддержка.
Пожалуй, ни армия, ни КГБ не представляли для него угрозы, но у него не было особого стремления реформировать их и возможности не пускать их в Чечню – либо в аэропорт Приштины. Он ослабил силы советской управленческой элиты, но не сумел дисциплинировать ее олигархических преемников – как не сумел победить в борьбе за переизбрание без их помощи и содействия. Ему не нужно было беспокоиться о том, что ультранационалист Владимир Жириновский придет к власти на волне неоимпериалистических настроений – но он часто полагался на (кто-то говорит, покупал) голоса Жириновского в Думе.
После 1993 года западные аналитики и политические деятели продолжали надеяться, что все нормализуется, и что Россия прекратит перескакивать из одного политического или экономического кризиса в другой. Мы думали, что Ельцину как-то удастся сохранить ее единство и целостность. Мы не понимали, насколько безнадежно он был ослаблен ошибками, которые допустил на самом первом этапе постсоветского строительства. Ельцин был человеком из народа, и он не стал созывать досрочные выборы в 1991 году, когда люди подавляющим большинство оказали бы ему поддержку. Он был политиком от природы, и не стал создавать политическую партию как фундамент своей власти. Он был инстинктивным демократом, который в итоге оказался не в состоянии править полностью демократическими методами.
Танк и Белый дом в 1991 году, или танк и Белый дом в 1993-м – вердикт истории о Борисе Ельцине будет зависеть от того, как она сумеет примирить два этих образа. В этой по всей видимости трагической истории одного Ельцина будут сопоставлять с другим. Но пройдет время, и когда мы увидим, в каком направлении движется Россия, его личные недостатки и стратегические ошибки могут показаться нам не такими болезненными и серьезными, как сегодня. Если Россия в 2017-м будет очень похожа на Россию 2007-го, то люди прекратят жаловаться на ельцинские слабости и причуды, придя к выводу, что их страна просто обречена быть авторитарной на долгие годы вперед. Либо же, если в России через 10 лет появится плюралистическая политика, и она станет похожа на современное европейское государство, будет легче смотреть на 1991 и 1993 годы как на важные шаги вперед. Заслугу за это захочет присвоить Путин. Но Ельцин тоже получит свою долю – и даже больше.
Стивен Сестанович
Источник: inosmi.ru