Гузель Яхина о жизни в сибирском лагере и татарской деревне
Первым лауреатом литературной премии «Большая книга», опередив Виктора Пелевина и Дину Рубину по количеству набранных баллов, стала автор-дебютант Гузель Яхина. Ее роман «Зулейха открывает глаза» рассказывает о молодой татарской крестьянке, чью семью в начале 1930-х раскулачили большевики, мужа убили, а ее саму отправили в сибирский лагерь. Там она расстанется с большей частью своих представлений об устройстве мира и социума, научится метко стрелять и найдет что-то вроде семейного счастья. Во всяком случае, ее жизнь внезапно начнет зависеть от нее самой, а не от воли мужа, свекрови и духов природы. О том, как писался этот роман, обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова поговорила с Гузель Яхиной.
«Лента.ру»: Вы хорошо говорите по-татарски?
Гузель Яхина: До трех лет я говорила только по-татарски. Это мой родной язык. А уже позже, когда меня отдали в детский сад, в школу, начала говорить по-русски. Сейчас говорю по-татарски уже несколько хуже, чем раньше, но я выросла двуязычной. При этом у одних бабушки с дедушкой я говорила на деревенском татарском, а у других — на городском татарском. Разница не очень велика, но она есть.
В чем она?
В основном в лексике. Есть такие слова-маркеры, по которым вы можете понять, говорит человек на деревенском татарском или казанском. Скажем, есть два слова для обозначения ложки: «калак» и «кашык». «Кашык» — это больше деревенское слово, «калак» — городское. Или «яйцо»: есть «кукэй», а есть «йомырка». И по таким нюансам речь сельская и городская различаются.
И татарские слова, которые встречаются в романе, относятся к деревенскому татарскому?
Так и есть.
Насколько эта лексика сейчас в ходу? Ведь в вашем романе есть еще и названия разных мифологических существ — домового, банника… Они, наверное, уже совсем вышли из употребления?
Часть слов, конечно, уже устарела. Например, «чыбылдык». Это такие занавески, которые отгораживали мужскую часть избы от женской. Не только, но преимущественно. Часть предметов просто ушла из обихода — например, длинные палки, на которые вешали полотенца в бане или клали текстильные предметы в доме, подушки, скажем. Они называются «киштэ». Их сейчас уже ни в каком доме не встретишь. Поэтому — да, довольно большая часть лексики устарела.
Но вы помните время, когда эти слова и предметы встречались часто?
Да, я ребенком много времени проводила у бабушки с дедушкой в деревенском доме. Это был дом в черте Казани, но совершенно деревенский. В нем велась спокойная сельская жизнь: собственный дом, баня, амбар — целое хозяйство, в котором были все эти предметы. Я вспоминала то, что видела и слышала в детстве, и описывала все это в романе. Поэтому дом, в котором в начале романа живет Зулейха, — это в какой-то мере тот дом, в котором выросли я и мои двоюродные братья и сестры.
Насколько для вас как писателя было важно, чтобы в тексте присутствовали вкрапления татарских слов?
Мне показалось это интересным. Хотелось добавить этого колорита татарской деревни еще и через слова, через лексику. К тому же это не мешает — читатель без труда понимает, о чем идет речь, смысл слова ясен из контекста. Хотя на всякий случай в романе есть словарик, в котором все слова переведены и объяснены.
Эта жизнь — часть меня. Я выросла в таком доме. Каждый хочет писать о том, что ему близко и что он хорошо знает. Бабушка часто возила меня в деревню — исконную, настоящую татарскую деревню. И жизнь там практически ничем не отличалась от того деревенского райончика Казани, в котором жили мы.
Бабушка с дедушкой переехали в Казань в конце 1960-х. Они, разумеется, привезли с собой весь деревенский уклад. Они были сельскими учителями, но вели крестьянский образ жизни. И таким он и остался. Дом, который был ими куплен, они отстроили с большой любовью и в нем жили до недавнего времени, пока не умерли. Бабушки не стало пять лет назад, а дедушки — два года назад. Поэтому деревенская часть романа — это в какой-то мере мое детство. Я просто сгустила краски, сместила акценты.
Этот дом сохранился?
Да, в нем живет мой дядя.
Если говорить о другой — лагерной части романа, жизни Зулейхи в поселении на Ангаре, то на какие тексты вы в первую очередь опирались, когда писали эти главы?
Во второй части книги для меня была важна отсылка к тому таежному поселку, где в детстве жила моя бабушка. Ее выслали вместе с раскулаченными родителями на Ангару, когда ей было семь лет. Это был 1930 год. И она провела 16 лет в поселке, который назывался Пит-Городок. Поселок находился неподалеку от Аяхтинского золоторудного месторождения, там был комбинат. Поселок обслуживал этот комбинат.
Бабушка рассказывала о жизни этого поселка, и ее воспоминания мне хотелось передать. Не впрямую. Впрямую я взяла только два эпизода из ее жизни и вставила в роман без изменений. Первый — эпизод с гибелью баржи с переселенцами на Ангаре. Я знаю, что это был не единичный случай. Бабушка рассказывала, как их отправили сначала по Енисею, потом по Ангаре на двух баржах. Одна затонула. Бабушка с родителями были на другой барже. И они наблюдали, как тонет первая. Их баржа получила пробоину, и две недели люди просто сидели на берегу и ждали, пока эту пробоину залатают. Потом поплыли дальше. После выхода книги мне писали читатели и рассказывали точно такие же случаи из жизни своих бабушек и дедушек.
Второй эпизод — мою бабушку учил математике в поселковой школе профессор по своему собственному учебнику. По этому же учебнику учились все советские дети в то время.
Мне хотелось передать дух, который описывала бабушка. С одной стороны, жизнь в Пит-Городке была тяжелой и мрачной. Люди были угнетены, особенно в первые годы. Всего боялись. Даже докторов в лазарете, потому что ходил устойчивый слух, что докторам приказано отравить детей. И люди боялись лечиться. С другой стороны, чем дольше люди там жили, тем больше сближались. Бабушка уехала оттуда в 1946 году, но до конца жизни переписывалась с другими питчанами. Это была такая связь, которая крепче, чем родственные узы. Бабушка сама говорила, что питчане для нее дороже некоторых родных.
Я прочла много материалов — спасибо Сахаровскому центру, на сайте которого выложен огромный корпус воспоминаний раскулаченных, переселенных. Я читала диссертации, научные статьи. Очень хочу выразить благодарность уже, к сожалению, умершему этой весной историку, профессору Института российской истории РАН Земскову Виктору Николаевичу. Он посвятил последние 30 лет своей жизни теме переселенцев, спецпоселенцев — их по-разному называли в разные времена. У него потрясающие научные труды.
Жизнь переселенцев на Ангаре в вашей книге описана как робинзонада.
Почти в каждом воспоминании спецпоселенцев есть один и тот же эпизод: их привезли, оставили, уехали. Люди оставались на голой земле в казахской степи или сибирской тайге и были вынуждены выживать. И я подумала, что выживание было, наверное, именно таким. В первую очередь справиться с природой, а уже потом решать все остальные проблемы.
В «Зулейхе» есть отсылки к «Поднятой целине» Шолохова.
Да, один из моих героев Денисов отсылает к Давыдову из «Поднятой целины». Я намеренно наделила его похожей внешностью и теми же словечками. Мне было интересно, как герой Шолохова будет себя вести в декорациях татарской деревни. Я хотела сделать таких отсылок еще больше, но потом поняла, что они утяжеляют текст.
Другие отсылки тоже есть, но их не очень много: к кинематографу, например. Я, когда писала роман, вдохновлялась кинолентами о коллективизации: «Земля» Довженко. «Бежин луг» Эйзенштейна — меня совершенно потряс сценарий Ржешевского, он такой мощный по энергетике, что даже страшный. Его нельзя прочесть за один присест. И у меня в романе есть отсылка к этому сценарию — эпизод с жеребенком и лошадью, которая везет телегу.
Еще мне очень нравится «Тихий Дон» Шолохова. Мне нравится текст романа и прекрасная экранизация Герасимова.
А свежую экранизацию Урсуляка видели?
Нет. Я люблю герасимовскую. Это настоящее живое кино. Не хуже оригинального текста романа.
«Зулейха» ведь тоже поначалу писалась как сценарий?
Да, полного метра, на 180 минут. Я писала его как учебную работу для Московской школы кино. Чтобы структурировать историю и из того хаоса, что творился у меня в голове, вылепить внятный сюжет. Я думала над романом два года, пыталась что-то писать, но получалось все время как-то слишком много всего. И этот сценарий мне очень помог. Когда сценарий был готов, я развернула его в текст романа. Какие-то сцены взяла полностью. Какие-то не легли — кинематограф не всегда конвертируется в прозу, это известно.
Читатели на форумах с энтузиазмом предаются трактовке романа. Многие прочли книгу как гимн советскому феминизму.
Я не отрицаю, это соответствовало исторической правде. У меня нет иллюзий относительно Сталина и его режима, но Советский Союз раскрепостил женщину. Наша страна была одной из первых, где женщина получила избирательное право.
Но это эмансипация кровавой ценой: муж Зулейхи убит, хозяйство потеряно, сама она выслана в Сибирь, говорит на чужом ей русском языке.
Раскулачивание и прочие события жизни Зулейхи — не цена ее эмансипации, а совершенно параллельные вещи. Эмансипация женщин в России шла быстрыми темпами в то время. Где Зулейха была бы больше счастлива: в родной деревне с мужем или в деревне спецпоселенцев в Сибири? Мне кажется, я отвечаю на этот вопрос в романе, и Зулейха находит свое счастье. Пусть горькое, но это счастье.
Еще одна трактовка: в любовных отношениях татарки Зулейхи и русского коменданта поселка переселенцев Игнатова некоторые читатели увидели метафору отношений Татарстана с Россией.
(Смеется) Я с большим интересом прислушиваюсь к мнениям читателей о моей книге, но такого смысла я в текст не закладывала. Я писала книгу о женщине, которая обретает себя. О преодолении языческого сознания. О любви. О том, что национальность — не самое главное в человеке. Когда ты находишься перед лицом смерти, все наносное (национальное, религиозное, социальное) с тебя слетает, и остается только человеческое. Есть мужчина и женщина. И они любят друг друга. А тема отношений России и Татарстана меня тут совсем не интересовала.
Когда стало известно, что вы — первый лауреат премии «Большая книга» этого года, некоторые возмутились: «Как можно давать крупную премию дебютанту? А если Яхина — автор одного романа и больше ничего не напишет?» Вы собираетесь еще писать прозу? Или вас все же больше привлекает работа сценариста?
Я писала с детства, с восьми лет, серьезно готовилась поступать во ВГИК, знала наизусть учебник монтажа и раскадровки «Ивана Грозного» Эйзенштейна. Писать для меня — это серьезно. У меня есть две истории, две идеи, которые я хотела бы превратить в романы. Надеюсь, все получится.
Наталья Кочеткова
Источник: lenta.ru