Рабский труд, избиения, сексуальное насилие и другие злоупотребления в оренбургских колониях, расследованием которых занимался Комитет против пыток, объявивший вчера о прекращении своей деятельности
В Оренбургской области уже больше года расследуется уголовное дело об использовании рабского труда заключённых. Несмотря на многочисленные свидетельства, добытые сотрудниками Комитета против пыток, у следствия до сих пор нет конкретных подозреваемых. Осуждённые, которые по их словам строили дачи и бани для местных бизнесменов и прокуроров, не признаны потерпевшими.
Сергей Никоноров был пьян. В соседней комнате после долгого застолья храпел приятель, в квартире в подмосковном Новотроицке бодроствовали только Никоноров и супруга спящего главы дома. По версии следствия, Сергей набросился на женщину и стал её раздевать. Крики, слезы, милиция, — в 2005-м году неудавшегося насильника приговорили к 10 годам лишения свободы — в ноябре этого года ему уже выходить. Никанорова, который по-прежнему утверждает, что жена приятеля его оговорила, отправили отбывать наказание в Оренбургскую область.
О том, что руководство местных колоний активно использует труд заключённых в личных целях, мог никто и не узнать, если бы в 2010-м году Никонорова не перевели в ИК-11. А если бы руководство колонии не имело обыкновения использовать в переговорах с заключёнными грубую физическую силу, история Никонорова не попала бы в поле зрения Комитета против пыток.
В феврале 2014-го года в оренбургском аэропорту меня встречает инспектор Комитета — Тимур Рахматулин. На его крепких плечах дублёнка, на мощный лоб надвинута шапка. Где-то далеко идут сочинские Олимпийские игры, а в Оренбурге машины неуклюже вязнут в сугробах и брюхом садятся на ледяные наросты. До самого возвращения домой меня не покидает ощущение, что здесь никак не согреться. Тимур рассказывает, что ему удалось собрать несколько историй об использовании рабского труда в колониях, и нам предстоит опросить возможных свидетелей и посетить объекты, которые, как утверждают в своих жалобах зеки, им приходилось строить или убирать.
«Мы не планировали заниматься рабским трудом, — поясняет Тимур, пока его машина ползет сквозь сугробы к офису КПП. — Наша специализация — борьба с пытками, за другие дела мы не беремся. Но, когда начали распутывать историю Никонорова, оказалось, что пытки и рабство в местных колониях часто сопровождают друг друга».
Правозащитная организация, которая раскрыла сотни случаев пыток и стала едва ли не злейшим врагом Рамзана Кадырова, в Оренбурге ютится в небольшой комнатке. Вздувшийся линолеум в коридорах, тяжёлые железные двери. Сюда 26 июля 2013-го года пришла Ирина Балашова, которая за несколько лет до этого вышла замуж за Сергея Никонорова. Она — повар расположенного в Орске кафе «Пили-ели» — и познакомилась с ним по переписке. Сергей показался Ирине «каким-то надёжным и веселым», она поверила в то, что уголовное дело против него сфабриковано, во время редких свиданий они обсуждали, как будут жить вместе в Орске после его освобождения.
Сотрудникам КПП Балашова встревоженно рассказала, что её муж поплатился за свой талант работать с деревом. Увидев в 2012-м году, как Сергей в свободное время выпиливает поделки, начальник колонии-поселения Филюс Хусаинов предложил ему сделку: построишь мне баню — отпущу по УДО. Никонорова это устроило, но когда строительство бани завершилось, Хусаинов предложил построить еще один объект. Никоноров вспылил и отказался, а в тот же вечер очутился в психиатрическом стационаре. Затем, как утверждала Балашова, начался ад: её мужа регулярно избивали члены местного «актива» — заключённые на подхвате у руководства колонии. Делали они это якобы по прямому приказу Хусаинова, объясняя, что не следует закатывать скандалы, а лучше быть сговорчивее. Так КПП занялся расследованием рабства в оренбургских колониях.
«Мне очень нравится, что я не юрист и не адвокат, а обычный человек, просто с интересной работой. По сути, мы остальным показываем, что добиваться соблюдения своих прав может любой, кто хоть чуть-чуть понимает в Уголовном кодексе. У меня нет каких-то исключительных прав, просто я делаю то, что может делать каждый», — монолог Тимура на заснеженных выселках Оренбурга звучит впечатляюще.
Впереди у нас — ночная дорога в Орск. В окрестностях областной столицы были найдены другие свидетельства эксплуатации заключённых. Неподалеку от города расположен частный сектор — дачи, большие дома. Из трубы особняка местного прокурора уютно поднимается струйка серого дыма. В нескольких сотнях метров от него живет главный свидетель — пожилой сторож, который видел, как в поселок заезжали фургоны с мужчинами в ватниках в сопровождении конвоя в камуфляже.
Пока мы идём мимо бытовок, тени в их мутных окнах замирают, а затем скрываются за шторами, отрывисто звучит собачий лай. Кажется, что оказался в новом сезоне True detective, но украшенном русской деревенской готикой.
Пожилой мужчина в телогрейке и с косматой бородой — тот самый сторож — рассказывает нам, что машину с зеками видел: «Они сначала ветки расчистили на въездах, а вдоль дороги их конвойные с автоматами охраняли. Потом к дому прокурора группку отрядили, чего-то ему достраивать пошли». Из какой именно колонии привозили заключённых, сторож не знает. Чтобы не терять время, мы решаем ехать в Орск, где сидят Никоноров и еще несколько зеков, которые могли бы рассказать о рабстве.
Ночная дорогая до Орска занимает больше четырёх часов. Кажется, будто движешься сквозь черное ничто, только фары выхватывают несколько метров то серой, то белой от засыпавшего её снега бетонки. Согреться, даже несмотря на работающую на полную мощь печку, не получается. Спрашиваю у Тимура, не надоела ли ему такая работа. «Нет, конечно: ты же, по сути, следователем работаешь, только хорошим», — усмехается он.
«Но защищаешь же порой ужасно неприятных людей. Понимаю, что никого нельзя пытать, но все же?» Тимур объясняет, что при расследовании случаев пыток он специально не изучает биографии заключённых и причину их попадания за решетку — так легче: «Но иногда эти люди подводят. Ты все нарыл, уже дело могут возбудить, а люди отзывают заявления, договорившись с собственными мучителями. К ним приходят полицейские, которые их в ОВД пытали, и предлагают мировую за деньги. Потом люди приходят к нам, смотрят в пол, молча забирают заявления и уходят. Вот это ужасно раздражает».
Про Орск местные жители шутят, что его название никак не связано с рекой Орь, а является аббревиатурой: «Отдаленный район ссыльных каторжников». С учетом того, что город действительно окружен разнообразными СИЗО и колониями, народная версия кажется ближе к истине. Мы отправляемся в кафе, где работает жена Никонорова.
Ирина Балашова — крупная подвижная женщина в фартуке с тонким, но волевым голосом — рассказывает, что её мужа не только избивали, а ещё и ужесточили ему режим и отправили в местное СИЗО: «Это я всё начала. Сережа построил дачу Хусаинову, а потом он сказал ему строить новый объект, а он отказался. Ну отказался и отказался. Мне рассказал на свидании, а я пошла к Хусаинову скандалить. Все ему высказала, сказала, что напишу заявление», — виновато теребя фартук, говорит Балашова. Главным итогом встречи, по ходу которой Балашова безостановочно приносит с кухни гигантские порции еды, становится согласие Никонорова на общение с прессой — по закону, этот документ должен обеспечить нам беспрепятственный доступ к нему.
В СИЗО, куда перевели Никонорова, мы снаряжаемся ранним утром. За окном темень, в машине вместе с нами Балашова. Автомобиль тащится по узким дорогам куда-то на выселки. Мы едем около часа, пока перед нами не вырастают вышки и колючая проволока. В покрашенном бледно-зелёной краской предбаннике СИЗО толкутся заспанные женщины с сумками, набитыми едой и теплыми вещами. В коридорах весело гогочут ФСИНовцы, пахнет столовой. Если не обращать внимания на решётки, то обстановка в здании напоминает школьную: будто бы женщины с баулами ждут, когда у детей закончатся уроки.
У меня на руках согласия Никонорова и еще двоих заключенных — К. и Д. Их истории похожи, только они подверглись сексуальному насилию, поэтому из этических соображений я не привожу здесь их полные имена. Однако встреч с заключёнными не будет: сначала их нужно согласовать с начальником СИЗО. Это Михаил Дементьев, который и голосом, и мимикой очень похож на актера Мадянова. Он доброжелательно выслушивает мою легенду, гласящую, что я пишу для «Коммерсанта» о том, как ФСИН удаётся легально зарабатывать, привлекая к производству заключённых. Достаю бумажку с подписью Никонорова, объясняя, что мне её случайно дали местные правозащитники. Дементьев, продолжая доброжелательно улыбаться, рассказывает о конюшне при СИЗО, которая «помогает заключённым реабилитироваться за счет трудовой деятельности», про обязательные работы и про «некоторых осуждённых, которые не желают социализироваться и отказываются от работы».
Однако к Никонорову он меня пустить никак не может — не было отмашки из Москвы: «Вот знаете передачу “Честный детектив” по “Росссии-2”? Они такой хороший репортаж про наше СИЗО сняли. Приехали к нам со всеми разрешениями и от руководства, и от центрального аппарата, и мы так хорошо поработали», — улыбается Дементьев, но в его глазах видно растущее раздражение.
Тимур отказу Дементьева не удивляется. Он выяснил, что буквально на днях здесь на производстве погиб заключённый. Якобы он участвовал в ремонте, и ему на голову упала прислоненная к стене доска: «Всё здорово, но я узнал: экспертиза показала, что смерть наступила от удара в голову, только вот у человека ещё все яйца были синие. Сомневаюсь, что он об доску еще и ими ударился», — говорит Тимур.
На следующий день из оренбургского офиса приходят свидетельства двух других осуждённых, которых Хусаинов якобы гонял на стройки в рыбацкую деревню. К. и Д. описывают, как сотрудник ФСИН отвозил их на машине к озерам, где они строили ту самую беседку. Причем описывают в деталях. Мы решаем их проверить и отправляемся в деревню. Путь к озёрам лежит по петляющей через холмы дорожке, которая в итоге утыкается в шлагбаум. Через километр на берегу обнаруживаются деревянные строения, — в том числе и беседка, где работали К. и Д. Совпадает всё: даже описанные заключёнными узоры, которые они на ней выпиливали. Мы узнаём у сторожа номер телефона владельца хозяйства — Игоря Полунина. Он соглашается с нами поговорить, и мы встречаемся с ним уже в Орске.
Грузный мужчина в дублёнке выслушивает наш рассказ и говорит, что да, конечно, он помнит таких осуждённых. Действительно, строили, забирал их сотрудник ФСИН: «Да и лучше, чтоб они у меня поработали, я им супу вкусного налью, шашлыков дам, сигарет — все лучше баланды. Ну там же приезжали ребята, которые сбили кого-нибудь нечаянно, еще что-то. По неосторожности оступились, у них будущее есть. А чего ты всяких насильников защищаешь — я не пойму. Хернёй страдаешь, лучше работу найди», — заканчивает он свою речь, обращаясь к Тимуру.
По сути, Полунин подтверждает всё, о чем рассказывают в записках заключённые, разве что не пытки, о которых он знать не может. Но есть загвоздка. Предприниматель настаивает, что зеков к нему возили законно — в 2011-м году, когда руководство колоний имело право заключать договоры с заказчиками напрямую. К примеру, нужно местному предпринимателю построить забор — он может обратиться в стройфирму, а может — в колонию-поселение. Там составляется договор, рабочая сила стоит намного дешевле, колония зарабатывает — все, по идее, довольны. Эту практику прекратили в 2012-м, когда все контракты во избежание коррупции на местах стали заключаться через центральный аппарат с помощью тендеров.
Тут показания расходятся: в своих записках заключённые утверждают, что строили беседку именно после вступления в силу запрета, Полунин старается не отходить от своей официальной версии, но при этом вызывает подозрение: «Ну какая, в целом-то, разница, когда? У меня всё по закону, но чего ребятам-то не дать на воле поработать хотя бы денёк. Все лучше, чем им по баракам сидеть», — уговаривает он нас, а затем прищуривается: «А чего вы вообще решили про Хусаинова писать? Вам же заказали его, да?
Он нормальный мужик, куда лучше предыдущего начальника колонии. Тот под зеков стелился, а этот их в узде держит. Как с ними ещё, если они наглеют? Он для поселка — подарок, а вы за деньги каких-то структур его сваливать приехали, ты мне не заливай», — Полунин смотрит на Тимура. Комитет против пыток в России принято обвинять в связях и с США, и с европейскими фондами, которые спят и видят, как развалить Россию. Тимур улыбается, вежливо прощается с Полуниным и идет к машине.
При других обстоятельствах Хусаинову стоило бы бояться таких, как Тимур, больше лихорадки Эбола, но Хусаинов не боится, потому что он явно чувствует себя то ли мэром, то ли шерифом. Окружающая действительность этому способствует. Поселок при ИК-11 — это то самое место, где непонятно, кого и с кем закрыли. В хрущёвках посреди деревянных лачуг живут сотрудники ФСИН. Рядом — заключённые. Летом зеки окапывают деревья в яблоневых садах, и тут же носятся дети надзирателей.
Когда видишь Хусаинова вживую, то понимаешь, что наводить железный порядок для него — призвание. Мы встречаемся с ним у входа в рабочую зону. В углу небольшого зала — продмаг, поодаль покосившиеся столики для ждущих свидания родственников, по стенам —нарисованные от руки плакаты с подробным описанием того, что запрещено к передаче.
Хусаинов, услышав о визите московского журналиста, сначала заставляет себя ждать около 40 минут, а затем входит в зал быстрой уверенной походкой и строго глядит на меня. Пока я рассказываю ему, что привело меня в Орск, он буравит меня взглядом и играет желваками. Услышав фамилию Никонорова, он взрывается и чеканит: «Такого. Заключенного. В. Моей. Колонии. Нет». Он не кривит душой: его же собственным приказом Никоноров был переведен в СИЗО-2, — но разговор совсем перестает клеиться.
«Лучше. Займитесь. Делом. Вы про меня приехали гадости писать? Я не буду с вами общаться. Покидайте помещение», — широко расставив ноги, заканчивает наше общение Хусаинов. Похоже, заключенные не врали. Описанные ими в жалобах детали построек совпадают, а раздражительность Хусаинова достаточно показательна. Выслушав подробности нашей встречи, Тимур усмехается: «Не зря, не зря он так нервничает. На меня вообще кричал», — говорит он. И становится ясно, что нервничающие от одного его вида начальники колоний, надзиратели и полицейские — лучшая компенсация за часы, проведённые в ледяной пустоте среди колючей проволоки.
Уже в Москве, собрав все письма и справки, несу их в центральный аппарат ФСИН. Но там привыкли говорить о тех, кто жалуется на надзирателей, одно и то же: «А вы же знаете, по какой статье он сидит?». Тем не менее через несколько месяцев дело всё же возбуждают. Но не по факту пыток, а по факту превышения должностных полномочий неустановленными сотрудниками колонии. То есть факты эксплуатации заключенных были, но кто этим занимался — следователи не знают. Да и потерпевшими тех заключённых, чьи свидетельства собрал Тимур, то признают, то нет. Правда, в ближайшее время сотрудники КПП планируют обратиться к следствию с новыми ходатайствами, а затем дойти до суда.
Сам Тимур сейчас в Чечне, сменил сотрудников из сводной мобильной группы КПП, чей офис уже во второй раз разгромили неизвестные. «Спасибо, стараемся быть осторожными», — пишет он мне, когда я интересуюсь, как его занесло в Чечню в тот момент, когда пыль в разгромленном офисе ещё даже не успела улечься.
В каком статусе КПП будет участвовать в деле Никонорова и в нескольких других сотнях судебных разбирательств — теперь неясно. В среду глава комитета Игорь Каляпин принял решение о ликвидации организации. Просуществовав с начала 2000-х, КПП успел посадить не один десяток полицейских и тюремных надзирателей, пока в 2014 году не был признан иностранным агентом, но носить этот статус не пожелал.
Источник: kavpolit.com