В этом году лауреат Ленинской и двух Государственных премий СССР удостоился еще одной, важной и современной награды – Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. А в июле вышла аудиокнига по его «Мгновениям», подготовленная силами Бюро пропаганды художественной литературы при СП России, в организации и становлении которого писатель принимал самое непосредственное участие. Мы побывали на даче в Ватутинках – Юрий Васильевич согласился на первое большое после длительного перерыва интервью. Специально для «Культуры» и «Столетия».
– Юрий Васильевич, сейчас, как вы, конечно, знаете, идет Год литературы. Но как-то в обход советских писателей. Провели юбилейный вечер Шолохова (организовало Бюро пропаганды), но больше ни о ком не слышно: ни о Твардовском, ни о Симонове, ни о Зощенко – а ведь они юбиляры. В прошлом году была дата у Юлии Друниной. Раньше о ней написали бы все газеты: красавица, фронтовичка… А сейчас больше отнекиваются: ну, Друнина, что Друнина…
– Так можно сказать и про Толстого. Ну, Толстой, что Толстой… Жил при царе Горохе, философию какую-то странную исповедовал. К сожалению, в последние годы обозначился провал с классикой, как с советской, так и с русской. Появляются новые имена, их довольно много, но забываются большие писатели — не только Шолохов и Твардовский, но даже Паустовский, Бунин. Когда встречаюсь с людьми «высокого роста», всегда поднимаю вопрос о положении литературы. Но что поделать, усилий одного, двух, пяти человек явно недостаточно. А о ваших вечерах в ЦДЛ много хорошего слышал, рад, что за нами стоит следующее поколение – исследователей, теоретиков, популяризаторов литературы…
– Сегодня нет больших писателей?
– Чувствую себя смущенным, когда говорят: назовите того, кто сейчас необходим, как когда-то Толстой, Достоевский или Шолохов. Каждый из них – эпоха. И пока ничего похожего, близкого не вижу. Но так не будет продолжаться вечно. И мы должны пережить эти печальные минуты. Роман, равный «Войне и миру» или «Тихому Дону» еще появится. Может, не скоро, может лет через сто или двести. Кто знает…
– А как относитесь к мнению, что Россия перестает быть самой читающей страной. Всем некогда, надо деньги зарабатывать.
– Не то, чтоб люди изменились, возникла мода на сверх-потребление. Но как показала история цивилизации, пресыщенность не делает нас счастливым. Сытое ничто достигается сегодня такими катастрофическими утратами, так болезненно и опасно для Земли и человечества, что если все так будет продолжаться, Мировой океан превратится в мировую свалку, поля превратятся в пустыни, а люди, если они еще останутся людьми, будут вынуждены ходить в особых скафандрах среди задыхающегося пластмассового мира. Но ведь мы и не должны стремиться к достижению исключительно материальных благ – понятие благо имеет и более возвышенный смысл, который должен сохранить в человеке все человеческое, не отрывая его от породившей его природы, а объединяясь с ней в гармоничном союзе.
Что до самой читающей страны… У нас без литературы не было бы ничего – ни народа, ни государства, ни величайшей в мире Победы. Ведь мы победили не армию – духовное зло. И все же, я говорил об этом, но повторю: стоящий писатель намеренно ничему не учит. Он исследует реальность – и только собственными средствами. Исходит из своего опыта, а не берет напрокат чужие идеи – даже из самых гениальных творений. Роль литературы, как мне кажется, в другом. Она шлифует личность, закладывает базовые представления. Вот в войну я особенно сблизился с деревенскими ребятами – они служили у меня в батарее. И что тогда поразило: общая культура у сельских жителей была ничуть не ниже, чем у горожан. Да, я закончил больше классов, больше книг прочел, но мне и не приходило в голову расспрашивать их о Декарте или Платоне… Но чувство собственного достоинства, отношение к товарищу, женщине, младшему, природе – с тогдашних трактористов и пастухов можно было писать джентльменский кодекс. Отчасти это достижение государственной политики – в СССР был всеобуч, но ведь и русской духовности, при всей затасканности понятия, никто не отменял. Знаете, кто самые яркие, живые и колоритные рассказчики? Не писатели и не артисты. Это жители села. Помню, в детстве меня каждое лето вывозили на Урал, места, где я родился, а там настоящая деревня, потрясающей красоты виды. И вот у нас собирались гости. Приходил дядя Федя, а с ним толпа знакомых: за столом рассказывали байки, какие-то истории. Настоящая энциклопедия русской жизни.
– Недавно вам вручили Патриаршую премию. Какое значение она имеет для вас?
– Рад этой награде. В последние годы хожу в храм, вижу живое любопытство прихожан, разговариваю со священниками, людьми, которые занимаются самым важным в нашей стране делом – возвращением веры. Насколько им это удается – еще узнаем. Но то, что есть церковь и в нее можно прийти – это уже большая радость. Помню, еще в советские годы жил на углу Климентовского переулка, а там была, да сейчас есть церковь. Хорошая церковь, добрая, она принимает многих. Конечно, переживала разные времена. Мне из окна было видно, когда приходили, не приходили. Иногда она пустовала … Хотя, Валюша (жена — Валентина Никитична), наша церковь же никогда не пустовала – просто там не было столпотворения.
Валентина Бондарева: На праздники всегда было столпотворение… Патриаршая премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, а они создатели азбуки. Это же слово.
– Умница! Люблю, когда меня дополняют. (Смеется).
– В эссе «Исследование жизни» вы писали, что главное в Толстом и Достоевском – правда действительности, хотя главное в этих художниках и «невозможно определить одной формулой». Кто еще для вас также важен?
– Бунин. Он – всегда мой. Но «главное» в нем нечто другое – жизнь слова. Так описать горе, радость, любовь, страсть, облетающий осенний сад, охоту, золотой блеск воды на балконе – заметьте, что в этой фразе нет слова «дождь», – ничего подобного нет у других писателей.
– Ему сейчас ставят в вину, что он покинул родину, был антисоветчиком…
– Эти вещи может объяснить только он. И то в определенном состоянии.
– А Паустовский. Вы у него учились…
– Да, был у него в семинаре. Константин Георгиевич поражал необыкновенной чистотой слова и такой же человеческой чистотой. Преподавателем был очень деликатным – не менторствовал, не давал оценок, не нравится, мол, сцена, сюжет. Говорил только о словах: свежее ли оно, точное… Он сам меня пригласил в семинар, следил за мной, пока я учился, но очень тонко, без мещанского контроля. Он вообще никого не ругал и не нахваливал. Уже потом, после института узнал из его статьи, что он высоко оценил мой рассказ «Поздним вечером» – о сыне врачихи, возвращения которой он очень ждет. Если бы Паустовский сейчас преподавал в литинституте, как бы многим ребятам повезло. Я рассказывал, как поступил? После войны пришел к секретарю приемной комиссии с кучей своих стихов. Тогда все хотели стать поэтами. Наверное, лавры Симонова не давали покоя. Захожу, сидит очень строгая дама. Классические черты лица, пучок, костюм. Полистала вирши. Приказывает – отвернитесь. Порвала стихи и бросила в урну. Я растерялся, но зачем-то попытался улыбнуться, дурачок. Она говорит: пишите только прозу. Отдал ей рассказы. На следующий день звонок: вы приняты к Паустовскому. Вот так. А дальше учеба шла своим чередом, без приключений.
– Сейчас вышла аудиокнига по «Мгновениям». Там несколько другой рубрикатор, чем в печатном издании: детство, юность, война, послевоенное время.
– Хорошо, что вышла аудиокнига. Кто ленится читать, хоть послушает. А в первоисточнике все вперемешку просто в силу моей биографии – война и личность в моем случае неразделимы. Она проникла в мой мир, как и в мир всего моего поколения, опаленного, но не сломленного величайшей трагедией. Рассказать о ней всего в принципе невозможно.
– А как появился этот жанр «Мгновений»? Вам стали тесны рамки повести, рассказа?
– Как-то во сне, а может быть, в полуяви, при синеватом свете ночника, под мерзлый визг колес поймал себя на мысли, что снова, как в детстве, неистово тороплю время. Вагон трясет, тоскливо: скорей бы домой. И вдруг поразился – ведь мы совсем не осознаем утекающего срока. Прошел день, настал другой, а все, что было – пропало, ушло, стерлось? А сколько было таких дней, сколько в них осталось открытий, людей, чувств, счастливых и грустных мгновений… Начал писать – жанр потребовал большой работы, усидчивости, напряжения памяти.
– Вам удалось восстановить в памяти подробности давно минувших дней? Книга вышла в 70-е.
– Не совсем так. Прошлое, настоящее и будущее – все это уже было с человеком. Оно живет в его воображении. Чехов сидит в ялтинском доме, придумывает замечательные рассказы. Но вот придумывает ли? Все, что написал Чехов – он не вспомнил и не сочинил, расхаживая взад-вперед по гостиной, обедая, прерываясь на чай. Это всегда принадлежало ему. Как и любому человеку. Другое дело, это не всегда легко найти, пребывая в своей естественной повседневной осознанности. Это идет параллельным обыденной жизни потоком.
– Например?
– Вам снится сон с сюжетом, которого в жизни не было. Мне, например, часто снятся такие сны. Картина, образ, никогда в быту не виденные, повторяются и воспроизводятся всякий раз точно. Эти вещи еще никто не вскрыл, не объяснил – слишком сложно. Поэтому нам и приходится искать смысл жизни, ставить задачи, выводить моралите. В итоге – смысл каждый находит сам. И он не основывается на вековой мудрости, чьем-то «правильном» примере: опыт у каждого свой. Прозрения и открытия – свои.
Можно постараться ничего такого не замечать, жить земными заботами: выйти из дома, сесть в машину, поехать на работу. Но что-то другое, высшее, непостижимое есть в нашем существовании. К осознанию подталкивал тот самый дядя Федя. Велел не засиживаться за взрослым столом. И я выходил во двор, где лаяла собака и хрюкала свиноматка и ощущалась свежесть осеннего холодка, а на поредевших клумбах распускались георгины и флоксы – эти предвестники зябких поздних зорь. А вечерами я любил смотреть на небо, где из далеких глубин Галактики, из запредельных высот двигалась за мной добрая, по-летнему нежная звезда…
– Ваши герои тоже живут в вашей памяти – с вами? Как бы они себя чувствовали в современном мире?
– Они не живут со мной здесь в Ватутинках, но чувствуют себя прекрасно. Молодые, бесшабашные, они гоняют голубей в одноэтажном Московоречье. Они остались в тех временах, когда я ухаживал за Валентиной Никитичной. И тоже хаживают за девушками: задиры лазят в окна, кто поскромнее – заходят через дверь, поднимаются по деревянному крыльцу. Тогда Москворечье выглядело совсем не так: деревянные дома, пыльные мостовые, палисадники, ульи. Многие держали пчел. Мои герои возникают только в сознании только в этом пейзаже, которого сейчас нет. И еще они гуляют по улице Горького. Сейчас она как называется – Никитская, Тверская-Ямская?
– Тверская.
– Никак не могу привыкнуть.
– В годы перестройки вы сравнили состояние нашего общества с потерявшим управление самолетом. Что с ним теперь? Связался с аэропортом, а может, уже и приземлился?
– Он находится в полете.
– А когда приземлится?
– Не берусь судить. Прогнозировать судьбу Родины — все равно, что объяснять любовь. Кончилась она или нет — кто ее знает? Существуют вопросы, не нуждающиеся в прямом ответе. Хотя, на вашем месте, я бы тоже их задавал. Да что там, — задавал и на своем, когда, будучи депутатом Верховного Совета, колесил по городам и весям. Догадывался ведь, что не получу ответа, но спрашивал — человеческое любопытство безмерно. Поэтому скажу по-стариковски. Вот вчера наблюдал вечернее небо, пришла Валентина Никитична и стала наблюдать его вместе со мной. Чистота, легкие облака. Потом вдруг буревые тучи откуда-то собрались. Решили вернуться в дом. И тут небо очистилось, пошли дымные борозды, как после самолетов. Откуда взялись полосы — ни один самолет не пролетал. А может, они и были где-то далеко, а борозды ветром принесло. Кто знает, кто может ответить? Бог. Больше никто.
Юрий Бондарев
Источник: stoletie.ru