Дискуссии по проблемам пола, утверждает американский историк Джоан Скотт, обычно является знаком происходящих в обществе «переговоров о власти». Гендерные отношения или “социальная организация полового различия” реконструируются каждый раз, когда идет борьба за передел власти, однако смысл этой борьбы не в изменении гендерных отношений как таковых, а в обретении той социальной власти, частью которой они являютсяi. Дело Хеды (Луизы) Гойналабиевой, о котором в общих чертах стало известно, очевидно, всем, иллюстрирует это утверждение как нельзя лучше. В центре его находится непосредственно гендерная проблема: брак (очевидно) по принуждению и в качестве второй жены.
Вместе с тем «предложение, от которого невозможно отказаться», полученное 17-летней чеченкой от немолодого руководителя местного РОВД, является элементом установившейся в регионе властной конфигурации, которая включена в общий порядок разделения полномочий между этим регионом и российским политическим центром. Последний дистанцировался даже от комментариев по этому делу: «свадьбами не занимаемся», заявил пресс-секретарь Президента Д. Песков, и тому есть причины. Эта история символизирует властный расклад, в организации которого «все логично». В этой логике важно разобраться: она не так проста, как кажется на первый взгляд, и оперирует категориями глобального порядка.
Среди популярных в СМИ и сетевых дискуссиях объяснений произошедшего превалирует отсылка к «исламским» или «национальным» традициям в их различных инкарнациях («средневековье», отсталость и даже «душевное рабство», не позволяющее противостоять прихоти правителя). Однако «национальная культура» может вести себя по-разному: миллионы исламских женщин в разных странах образованы, экономически независимы и управляют своей судьбой. Очевидно, причины находятся не в сфрере культуры (хотя она важна), а в том «общественном договоре» или, вернее, сговоре элит, который сформировался в регионе вследствие деиндустриализации, кровавых локальных войн, распада социального доверия и правовой системы и замены их «моральной экономикой деревни». Этот новый порядок имеет в основании жесткую гендерную иерархию – составляющую первый уровень социальной власти – и разделение ролей мужчин и женщин, но гарантирует его участникам определенную степень безопасности и жизнеобеспечения в той ситуации, когда этого не может сделать «отсутствующее» государство. Разъясню этот тезис более подробно.
Анализ дела можно начать с окончания «второй чеченской войны» (называемой также антитеррористической операцией), когда по мере установления контроля Вооружёнными силами России над территорией Чечни власть и поддержание состояния «невойны» были переданы в ведение местных сил самоуправления и самообороны. Иными словами, в руки владеющих оружием местных мужских элит с условием, что они будут «купировать» возможные акции, не позволяя им вылиться вовне. При соблюдении этого условия они, очевидно, получают право контроля над своими участками территории, куда центральная власть обещает не вмешиваться. Участники подобных договоров должны постоянно обмениваться знаками верности им, как верительными грамотами. Несколько лет назад Р.Кадыров подтвердил это в интервью: «Поэтому мне за честь, куда он ([Путин]), туда и я, если, конечно, он разрешит. У меня принцип: где бы этот человек ни находился, работает он, не работает, я всегда рядом. То, что он сделал для меня, для нашего народа, я никогда этого не забуду….». В свою очередь, самоотстранение центральной власти от дела Хеды можно рассматривать как (ответный) знак приверженности правилам игры.
Однако для того, чтобы понять, какую роль играют в таком договоре гендерные отношения, следует начать с более раннего момента, а именно с распада социализма, а вместе с ним и советского модернизационного проекта, составной частью которого являлся «женский вопрос». В свое время решение этого вопроса предполагало массовое образование и выход женщин на рынок труда, обеспечение доступных услуг по присмотру за детьми в (государственной) системе дошкольных учреждений, без чего женское трудовое участие было бы проблематично, а также ряд мер в области здравоохранения, социальной защиты, организации экономики и т.д. Критики советской модели эмансипации в западной славистике нередко отмечали, что большевики были озабочены не столько правами женщин, сколько получением рабочей силы, необходимой для ускоренной индустриализации страны. Однако собственно «цель» в данном случае случае не так важна (хотя стремление ликвидировать гендерное неравенство, которое еще со времен «Коммунистического Манифеста» считается в марксизме продолжением классового, несомненно): женская эмансипация невозможна вне экономической независимости, получаемой на основе оплаченной трудовой деятельности (но не ренты или содержания).
Советский эмансипационный проект начал распадаться вместе с деиндустриализацией, связанной как с деконструкцией социализма, так и с «глобальной» причиной: переходом (в некоторых регионах мира) к информационной экономике. В свое время индустриализация явилась основой городской цивилизации, которая способствовала общей модернизации частной сферы: трансформации брачных отношений из договорных между семьями в личные между членами пары, укреплению нуклерной семьи (в противовес расширенной семье аграрного периода), либерализации сексуальности (отдельные квартиры хрущевского периода были важным фактором в этом процессе), формированию автономной субъектности в противовес идентификации с родом.
Постсоветская деиндустриализация проходила в условиях первичного складывания рынка, когда важным методом «новой экономики» становится «силовое предпринимательство». Этим термином петербургский социолог Вадим Волков называет «набор решений и стратегий, позволяющих на постоянной основе конвертировать организованную силу в денежный доход или иные блага, имеющие рыночную ценность». Для силового предпринимательства, отмечает он, «основным ресурсом выступает организованная сила или физическое насилие, как реальное, так и потенциальное.»
Для региона, о котором идет речь, это характерно в очень большой степени, т.к. после длительного военного конфликта в составе населения значительна когорта мужчин, владеющих оружием, часто на законных основаниях (это их работа) и считающих насилие легитимным способом достижения экономических и иных целей.
Доступ в это экономическое поле, в связи с его насильственным характером, для женщин закрыт: исторически они отстранены от оружия, владение которым социально приемлемо для них только в особых ситуациях. Возможности иной профессиональной занятости в регионе скудны: информационная экономика частично заменила индустриальную только в нескольких крупных городах постсоветского пространства, в остальных местах произошло падение производства, большее в процентном отношении, чем во время Октябрьской революции и обеих войн, а крупный город Чечни – Грозный – по сути дела пеерстал быть производственным и образовательным центром.
Женщины, таким образом, оказываются в массе своей зависимы от мужчин – «силовых предпринимателей» – в получении средств к существованию. Эта гендерная трансформация происходит в условиях изменения политической системы, т.е. отношений между населением и властью, а также исчезновения социальной защиты, доступного здравоохранения и «сетей безопасности» (рабочего коллектива, общественного мнения), распада в условиях идущей годами войны «моральных миров» социального доверия. Межличностные связи начинают выстраиваются на других основаниях и часто имеют клиентскиий характер отношений вассала и патрона.
В этих условиях распавшиеся общественные институты мирного времени и городской цивилизации, ранее гарантировавшие защиту, замещает расширенная семья, клан. Система родства, исторически служившая упорядочению общественных отношений и являвшаяся способом организации экономической, политической и обрядовой деятельности и инструментом регулирования сексуальности до появления государства, возвращается для частичного выполнения этих функций. Происходит возрождение «моральной экономики деревни»: этим термином, введенным в 1920-х советским экономистом Чаяновым, описывается поведение, не подчиняющееся логике рыночной эффективности. Например, крестьянину может быть важнее обеспечить детей в городе своей картошкой, чем продать ее и получить прибыль. Такая практика семейно-трудовых, а не рыночных, отношений, характерна для сообществ, оказавшихся в условиях изоляции, войны, экстремальной нехватки ресурсов. Антрополог Нонна Шахназарян, изучавшая организацию жизни и повседневность в Нагорном Карабахе в период военного конфликта 1990-х, указывает, что в это период стала востребованной категория рода (и ранее важная в сельских районах) и вся мифологизированная система отношений, связанная с родством: «В условиях отсутствия государства и какой-либо иной социальной поддержки социальные сети родственников, расширенная семья стали ресурсом выживания и социальной защиты. Возврат к традициям большой семьи являлся средством минимизации усилий и максимальной экономии жизненных средств».
При отношениях расширенного родства каждый член клана принадлежит не себе, но семье, что является залогом выживания всех. Женщины в этих условиях являются «заложницами» семей в наиболее сильной степени: мужчины, в определенном смысле, являются ими тоже, но как «кормильцы», от которых зависят все остальные, обладают большей свободой. Индивидуальность, независимость, предполагающие личные интересы, могут мешать борьбе за выживание коллектива, а потому отвергаются либо оказываются «непонятными» категориями. В контексте рассматриваемого дела эти соображения помогают понять, что на вопрос, насколько «добровольным» является брак Хеды, трудно ответить однозначно. С одной стороны, обладающий властью и оружием (!) пожилой начальник и молодая девушка, не имеющая еще ни профессии, ни собственного дохода, ни социального статуса, ни связей, ни, как утверждается в публикациях, возможности уехать, ни даже мобильного телефона, который вдруг «разбился», не находятся в отношениях паритета, а потому нельзя говорить о согласии. Однако категории добровольности, согласия, отказа и т.д. связаны с определенной (либеральной) традицией, предполагающей, что независимый субъект ведет себя рационально и исходит из осознания личных интересов. В условиях включения в отношения родства преданных семейному клану индивидов часто не требуется контролировать извне: они контролируют сами себя, не подвергая общинную идентичность сомнению (однако я не могу сказать, как именно обстояло дело в данном случае).
Все описанное имеет важные последствия для организации гендерных отношений. Как знают антропологи, члены сообщества, не участвующие в «добывании пищи» – собирании плодов, возделывании земли, охоте, кустарном производстве, или, перекладывая на современную ситуацию, в оплаченном труде вне дома – обладают низким статусом и не имеют власти как в браке, так и за его пределами (даже если могут получить в подарок машину или бриллиант). Чем более стратифицировано и иерархизировано общество, чем сильнее там гендерная сегрегация (разведение мужчин и женщин по разным порядкам жизни) – тем ниже в этом обществе там женский статус. В этих условиях женщины могут добиться признания и повысить свой статус единственным способом: посредством интенсивной работы на благо семьи и демонстрации преданности ее интересам (поэтому в этой системе почитают матерей и старших женщин). При этом статус мужчин, более высокий при патриархатном порядке, предполагает «обмен женщинами».
Этим термином обозначается характерная для немодерных обществ (но в некоторых случаях возможная и в современности) практика установления связей между кланами или демонстрации высокого статуса посредством договорных браков, введения института конкубината (гарема) и т.д. В это системе мужчина, берущий несколько жен, демонстрирует экономическую и социальную успешность перед другими мужчинами, т.к. может взять их только тогда, когда в состоянии обеспечить экономически.
Следует учесть еще одно обстоятельство. Наличие значительного количества вооруженных мужчин всегда является для общества проблемой: помимо того, что в мирной жизни их надо чем-то занимать, они представляют собой реальную силу, которая в состоянии серьезно влиять на распределение власти. В данном случае члены этой когорты контролируют каждый свой участок «территории» и обеспечивают – при помощи оружия, семейных связей, договоров, избирательного отношения, позволяя в определенных рамках нарушать закон или иными способами – поддержание состояния «невойны» (возможность «восстаний» высока, т.к. работы нет, а оружия много). Каждый из них находится на определенном уровне иерархии, контролируя тех, кто ниже, и подчиняясь тем, кто выше, но на самом нижнем уровне, в основании всей пирамиды лежит «контроль над женщинами» как показатель первичного социального превосходства. В этой перспективе присутствие на свадьбе Р. Кадырова сродни скреплению договора печатью, «материальному» подтверждению того, что установленный порядок гарантирован: вы обеспечиваете мир и порядок на местах, я отвечаю за то, чтобы ваша власть и право (брать вторую жену или делать еще что-то) на уровне вашей «компетенции» не подвергались сомнению.
Возрождающая в условиях деиндустриализации патриархатная социальная организация с контролем мужчин над женщинами, который первоначально реализуется на уровне семьи (посредством принудительного брака, полигамии, выдачи замуж дочерей в нужный клан и т.д.), частично получает необходимую моральную легитимацию в рамках «национальной идеи». Важный процесс постсоветского периода – строительство наций и национальных государств – включает «изобретение» (в социологическом смысле) национальной культуры: оформление собственного исторического нарратива, конструирования государственного мифа и легитимацию культурного отличия. Национальная мифология всегда содержит идеалы мужественности и женственности: женщины играют роль «аватаров» нации (ее матерей или невест); их одежда становится «демаркационным символом», отделяющим «нас» от «других», а поведение – воплощением национальной «чести». Мужчинам приписывается роль защитников (родины как женщины) и гарантов национальной гордости, а потому право контроля над женским поведением. Не случайно Р. Кадыров в разошедшемся по интернету видео корит местных женщин за рассылку СМС-сообщений с информацией о готовящемся браке и, таким образом, нанесение урона национальной чести и требует, чтобы мужчины более не позволяли женщинам пользоваться мессенджером и заставили их «выйти из групп».
Таким образом, в деле Хеды «сошлись» как глобальные, так и локальные процессы: деиндустриализация, силовое предпринимательство и отсутствие экономических возможностей, гендерная сегрегация и низкий женский статус в условиях экономической зависимости, важность семьи при устранении государства, национальное строительство и, главное, «обмен женщинами» в рамках создания патриархатного порядка. Вспоминается фраза, используемая в романе (и фильме) «Крестный отец», рассказывающем историю клана Корлеоне: «предложение, от которого невозможно отказаться». Попавшие в сферу интересов «семьи» получают предложения, от которых – хотя физическая возможность сказать «нет» существует – действительно, не могут отказаться.
Елена Гапова
Источник: polit.ru