В 1937 году в ленинградской организации Союза писателей СССР начался большой погром: члены союза с большим наслаждением обвиняли своих товарищей в инакомыслии, участии в троцкистских организациях, публикации идейно вредных книг и статей. За проработками на собраниях, как правило, следовал арест, а зачастую и расстрел. Одной из жертв погрома стала 27-летняя Ольга Берггольц. В мае 1937 года она была исключена из писательского союза, а 13 декабря 1938 года арестована по обвинению в участии в “контрреволюционной террористической организации”. Ольге Берггольц необычайно повезло: в июле 1939 года “за недоказанностью обвинения” она была освобождена, а затем ее приняли в ВКП(б).
Писатель и историк литературы Михаил Золотоносов в вышедшей в 2013 году книге “Гадюшник” рассказал о том, что происходило в сталинские времена в Ленинградском отделении Союза советских писателей. В центре его новой книги “Охота на Берггольц. Ленинград 1937” – протоколы заседаний парткома и партсобрания завода “Электросила”, где состояла на учете Ольга Берггольц. Эти собрания, на которых разбиралось личное дело Берггольц, состоялись после ареста ее любовника Леопольда Авербаха, одного из основателя Российской ассоциации пролетарских писателей, расформированной в 1932 году.
Михаил Золотоносов рассказал о своей новой книге:
– Ваше исследование микромеханики террора на глазах приобретает актуальность. Я читал вашу книгу, и тут российское радио очень бодро стало сообщать новости о том, как “судят банду Олега Сенцова”. Конечно, соответствие не полное, в сталинские времена мы бы с вами вот так не разговаривали, но нечто общее есть. Не сомневаюсь, что и вы, работая над этой книгой, тоже об этом размышляли.
– Вот именно так. Ведь я начал ее сразу после того, как закончил работать над “Гадюшником”. У меня просто остались некоторые вопросы, ибо 1956 год было не объяснить без предыстории, а предыстория эта уходит в 1937 год. Там были заданы взаимоотношения между людьми, которые объясняли поведение в 1956 году. Начав работать по инерции, я стал постоянно обращать внимание на аналогии: “иностранные агенты” – это троцкисты, агенты гестапо, а “пятая колонна” – этот термин, естественно, впервые появился в испанском контексте, но был тут же применен в конце января 1937 года в материалах по процессу “Параллельного антисоветского троцкистского центра” – это конец января 1937 года. Я уже не говорю о том, что идет фоном борьба с гомосексуализмом, борьба эта – просто какой-то национальный символ веры, и тут же кто-то подал и идею, что нужно бороться с абортами, заодно теперь и с презервативами. То есть на микроуровне непрерывные какие-то совпадения, соответствия, просто страшно становится, уже кроме шуток. Бегство назад.
– И “заграничные вдохновители”, которых они упоминают на партсобраниях, – это лексика сегодняшнего дня.
– Лексика сегодняшнего дня и лексика 1936, 1937, 1938 годов.
– Вы назвали книгу “Охота на Берггольц”, но охотились не столько на нее, сколько на ее покровителя и любовника Леопольда Авербаха. Ей удалось спастись, а Авербаха расстреляли. Почему так жестоко расправились именно с Авербахом, который когда-то был очень влиятельным, был начальником писателей, мучил их по-всякому, а к 1936 году утратил всякую власть?
– Здесь есть один нюанс: он мучил по лицензии ЦК ВКП(б). Была такая тенденция, она прослежена в свое время очень популярной книге Степана Ивановича Шешукова “Неистовые ревнители”, что партия не имела к этому отношения, а потом в 1932 году рапповцев поправила, в итоге в 1937 году уничтожив. Так вот, естественно, они действовали в 1920-е – начале 1930-х годов по заданию и по лицензии партии, агитпропа, идеологического отдела ЦК ВКП(б), там были разные названия. Однако в какой-то момент весь этот проект пролетарской литературы, который весьма активно поддерживал Авербах, все это, я сужу по некоторым признакам, надоело прежде всего Сталину, и он решил опереться на более культурных литературных деятелей, тех, кого тогда называли “попутчиками”. Собственно, “попутчики” потому и попутчики, что они быстро соображают, кто становится главным, к кому надо примыкать, кого надо слушать, кому надо лизать задницу. Вот они стали играть ведущую роль, самый характерный персонаж – Михаил Слонимский, в книге я уделил ему много внимания. А всех прежних литературных бюрократов, начальников просто за ненадобностью уничтожили как мусор – это стиль времени, террористическое тоталитарное государство и его приемы. Увольнение – это убийство. Просто был свой язык террора: если увольняют, то значит убивают.
– Все-таки не всех убили. Берггольц спаслась. Кстати, понятно, почему ненавидели Авербаха, но Берггольц была молодой красивой женщиной и никому особенно насолить не успела. Почему ее так безжалостно топили, травили, пропесочивали и почему она уцелела?
– Почему уцелела – это, я думаю, случайность. Что касается травли, охоты на нее, то это была инициатива исключительно ленинградской писательской организации вследствие зависти. Вот ты каталась на автомобиле с Авербахом и Берманом, замначальника ГУЛАГа, ходила с ними по литерным столовым, а теперь мы тебя будем травить и изничтожать. Ни в каких райкомовских, горкомовских списках, ни в списках НКВД она не присутствовала как опасная персона, то есть это шло снизу, из писательской среды. И трое писателей, лично ненавидевших, думаю, и ее, и многих других, Капица, Брыкин и Решетов, под руководством секретаря парторганизации Мирошниченко, находившегося под личным покровительством секретаря Дзержинского райкома ВКП(б) Алексея Кузнецова (потом он был расстрелян по “ленинградскому делу”), они, собственно, ею и занялись. Ну и так как она числилась в парторганизации “Электросилы”, потому что писала историю “Электросилы”, то они вошли в контакт с этой парторганизацией и совместно занялись ее травлей. Сама по себе она тогда была никто, поэтесса была очень слабая, должностей не занимала, просто клеилась к литературным начальникам. То есть никаких оснований, кроме накопленной зависти и желания отомстить за прежний образ жизни, не было и быть не могло для столь ожесточенной травли. С другой стороны, нужно понять, что в той ситуации поведение у нее было в известном смысле вызывающим. Вообще у нее в жизни были три социальных роли, три маски. Вот эта первая с середины 1920-х годов до ареста в 1937 году и тюремного заключения – это социальная роль так называемой пуэллы, беспечной девицы, которая, не ведая греха, не чувствуя реальности, действует бессознательно, такая глупая социальная активистка, использующая авторитетных высокопоставленных мужчин, жадная до секса, к тому же идейная психопатка, подверженная разным влияниям. Например, Авербах оказал на нее очевидное идейное влияние. Именно в этот период она напала на Хармса и обэриутов, на Бухштаба, который тогда подвизался на скромной ниве детской литературы. При этом никакой такой особой гиперсексуальности в ее поведении не было, она просто наслаждается жизнью, используя все возможности, которые ей предоставляют обстоятельства: молодая, красивая, сексапильная, полная сил. И вот когда начинается по команде сверху из Кремля какая-то кампания, сразу возникают попытки использовать государственную кампанию в личных целях, для мести, для сведения личных счетов. Открыли кампанию террора, чтобы уничтожать всех подряд, снимая слоями, как потом выразился Каганович. И, естественно, вся накопившаяся зависть, желание мести и сработали. А формальные поводы были: мало того, что она была любовницей Авербаха и демонстрировала это всем, она еще была сестрой жены Юрия Либединского, который был таким же активным рапповцем, как Авербах, хоть и не был уничтожен, но в тот момент сильно пострадал, его исключали из партии и так далее. И была в прежние годы женой Корнилова, которого в 1937 году назначили врагом народа, последователем Клюева и Есенина, антипролетарским поэтом – задолго до 1937 года его травил Юрий Либединский, муж сестры Берггольц.
Авербах – это немножко другая история, потому что на сестре Авербаха был женат Ягода, это был уже совершенно другой уровень, которым ведал сам “кремлевский горец”. На открытые процессы Авербаха не выводили, его просто уничтожили. Авербах пошел по другой линии, не совсем писательской. Собственно говоря, Берггольц пострадала именно от писателей – формально за то, что была любовницей Авербаха. Но была комплексная неприязнь. Потом ее в июле 1937 года вызывали в Ленинграде в Большой дом, и она на допросах давала показания по поводу Авербаха, но мне из ФСБ даже не ответили на запрос, я просил ознакомить меня с этими документами. В тюрьму в 1938 году ее посадили уже вообще безо всякой связи с Авербахом, в связи с тем, что в городе Кирове было устроено свое дело, тамошний писательский руководитель Алдан-Семенов, впоследствии посаженный в тюрьму и в лагерь, дал на нее показания. В тюрьме она оказалась уже по этому делу кировской писательской организации. Я думаю, даже органам было ясно, что Берггольц как некая единица – это такая мелочь, которую писатели выбрали для нападок из зависти, но для них она никакого интереса не представляла.
– Интересно, что Берггольц сама, несмотря на то что вокруг арестовывали близких людей, ничего по большому счету не понимала, судя по ее дневникам, кстати, и сама участвовала в травле, опубликовала статью “Враги не сорвут наших побед”, которую вы цитируете. Вы говорите, что она находилась в состоянии “идейной психопатии”…
– С другой стороны, вела она себя очень аккуратно, и ни одной новой фамилии, кроме тех, которые уже были приговорены к уничтожению, она не назвала. Да, она ругала Авербаха, признавалась, что своевременно не разглядела в нем врага, каялась в том, что была замужем за Корниловым, но уже было понятно, что они обречены и им ничем не помочь. Никого новых, а ведь абсолютное большинство покупало себе или надеялось купить жизнь, подкидывая новые фамилии, новые персоны, – она никаких новых фамилий не назвала ни разу, по крайней мере, по тем документам, которые удалось найти в партархиве. Поэтому с этой точки зрения при всей социальной дезориентированности, она тем не менее вела себя более-менее корректно и грамотно, если так можно выразиться применительно к тому дикому времени.
– В последнее время опубликовано много неизвестных документов, связанных с Берггольц, в том числе частично ее дневники. Но не все еще найдено. Вы упомянули протоколы допросов по делу Авербаха 1937 года, возможно, хранящиеся в ФСБ. По вашему заявлению были рассекречены важные документы, однако некоторые опубликовать не удалось, поскольку доступ к ним запретил сначала архив, а потом и суд. Расскажите, пожалуйста, эту историю.
– По закону об архивном деле, если документу нет 75 лет с момента его создания, то публиковать его можно только в том случае, если документ не раскрывает личные и семейные тайны. Документы 1937–1938 годов публиковать можно любые. Но я столкнулся с тем, что в 1952 году, видимо, в связи с “ленинградским делом”, Берггольц опять потянули на парткомиссию ленинградского обкома – видимо, по делам 1937 года. Партследователи ее допрашивали. Эти документы в ее личном деле, состоящем из четырех частей, имеются. Три части мне дали, одну часть не дали, ссылаясь на то, что эта часть содержит личную тайну. Наш партархив в этом смысле чрезвычайно вредный. Если есть малейшая формальная возможность что-то не дать, они не дают, ссылаясь на часть 3 статьи 25 закона РФ “Об архивном деле”. Вместо документа, который мне не дали, я в книге опубликовал краткое изложение судебного решения, которое считаю абсурдным. Кстати, попутно с работой над книгой о Берггольц я инициировал пять судов, связанных с работой архивов, три суда были связаны именно с партийным архивом – сейчас он называется Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга. Естественно, суд всегда стоит на стороне государственной организации, то есть архива, мне материалы 1952 года так и не дали. Но из тех материалов, которые частично зачитывала судья, обозревая документы, доставленные в суд архивом, кое-что можно было узнать. В частности, в 1952 году, я так понял, за Берггольц заступался Твардовский. Короче говоря, мне сказали: в 2027 году прямо с утра и приходите, мы вам все выдадим.
– Можете намекнуть, в чем могла бы состоять эта тайна?
– То, что она любовница Авербаха – это то, о чем у меня полкниги написано. И кроме того, очевидно, личную тайну составляло еще то, что она пила. Да, пила. Собственно, в книге “Гадюшник” об этом тоже достаточно написано. Все эти тайны – это секреты Полишинеля. Но как с судом спорить? Решение суда, апеллировать дальше нет смысла. Хотя был еще городской суд, но это тоже ничего не дало. Потом было обращение в Конституционный суд, который фактически даже не стал ни во что вникать и вдумываться, а отказал, можно сказать, с порога. Все это зафиксировано в большом количестве моих статей, существует в интернете. Но все равно документы 1952 года недоступны. Больше того, я недавно запрашивал этот архив о полноте фондов. Дело все в том, что документов парторганизации ленинградского отделения Союза советских писателей СССР за 1934–1939 годы вообще нет. Я попросил, чтобы мне показали так называемое дело фонда, в данном случае фонда 2960 парторганизации писсоюза. “Дело фонда” – это такой комплекс документов, который показывает историю образования архивного фонда. До дела фонда меня не допустили, сказав, что это читателям вообще не выдают, но сообщили, что согласно ранней карточке документы партийной организации Ленинградского отделения Союза советских писателей впервые поступили в партийный архив 28 апреля 1950 года за 1944–1947 годы. Куда делись все документы периода Большого террора, никто не знает. Может быть, их парторганизация Союза писателей не передала перед войной, может быть, их уничтожили. Уничтожить могли когда угодно. Кто-то говорил, что в связи с началом войны в 1941 году много чего уничтожили, кто-то выдвигал версию, что в 1970-е годы из Москвы пришла команда уничтожать все следы 1937 года. Попутно я запросил этот архив еще по ряду фондов, где тоже отсутствуют документы по 1937 году, их вообще очень мало. Чудом сохранились документы “Электросилы”, а меня интересовал Политехнический институт. И мне сообщили, например, что в исторической справке, подписанной секретарем парткома ЛПИ имени Калинина Французовым, сообщается, что архив до 1941 уничтожен, акт находится в Выборгском райкоме ВКП(б) города Ленинграда. Уничтожили – и всё, более никакой информации. Да еще дело фонда Политехнического института, как они добавляют, содержит документы с ограничительными грифами, то есть это документы о документах, которые тоже не дают посмотреть и даже не сообщают их содержание. Секрет! То есть в этом архиве полно тайн, когда они будут раскрыты и будут ли вообще – неизвестно. Поэтому поиск в этом архиве крайне затруднен и, как выразилась одна сотрудница архива, напоминает игру в “морской бой”. Каталогов – предметных, систематических – нет, что-то случайно заказал и смотришь – попал или не попал. Вот таким образом приходится работать с этими архивными документами.
– В этой книге вы гораздо чаще, чем в “Гадюшнике”, обращаетесь к эмигрантской печати. И действительно, там можно найти любопытные детали. С одной стороны, эмигранты знали что-то о происходящем в России, то, чего, может быть, и в самом Советском Союзе не знали, а с другой стороны, не могли верно происходящее интерпретировать. Например, как вы пишете, была распространена версия, что Большой террор – это конец диктатуры Сталина. Очень любопытно, как это все отражалось в эмигрантском сознании…
– Мне тоже это было любопытно. Понимаете, ведь все зависит от доступности источников. Принстонский университет выложил в интернете парижскую газету “Возрождение” почти полностью. А Ходасевич и Берберова под общим псевдонимом Гулливер, а иногда и каждый под своей фамилией, регулярно писали статьи о том, что происходит в Ленинграде, их это по-прежнему очень интересовало. В какой-то мере они разбирались в этом, в какой-то мере не разбирались – это естественно, но во всяком случае подсветить все происходящее восприятием той стороны – это любопытно. Действительно политический отдел газеты “Возрождение” почему-то решил, что московские процессы – это чуть ли не заговор Ворошилова против Сталина и так далее. Действительно, забавно, как из Парижа виделось то, что здесь творится, потому что ни один нормальный человек не мог представить, что, собственно, там происходит. Что удивляться, что Берггольц ничего не соображала, и в Париже ничего не соображали по большому счету. Понимали, что уничтожают, но кто с кем борется, не понимали, искали какой-то смысл.
Другой комплекс документов у меня отражен в именном указателе. Дело в том, что партархив, каким бы он ни был плохим, тем не менее работает и вдруг завел в компьютер два миллиона, если не больше, личных дел членов партии с самого начала и до 1940-х годов, когда личные дела накапливались в обкомах и горкомах, потом уже они распределялись по райкомам партии. Поиск компьютерный по фамилии оказался довольно простым, это позволило уточнить многие биографии, послужные списки, кто где служил, годы службы, иногда год рождения и так далее. Иногда встречаются курьезы – скажем, биография писателя Свирина, одно время занимавшего высокий пост в писательской бюрократической иерархии Ленинграда. Он был политработником в армии, упал с лошади, что-то сломал и служить более не мог. Куда деваться? Партия приказала – стал писателем.
Вывод прост: когда пишешь какую-то историческую работу, то, конечно, целиком и полностью зависишь от доступности источников и вообще их наличия. Газеты “Возрождение” нет в России, поэтому, когда она появилась, возникла новая возможность. Стали доступны личные дела – появилась возможность все это прочитать, в том числе ранее неизвестные бытовые подробности, отложившиеся в этих делах, поскольку, например, все писатели – члены ВКП(б) – писали друг на друга доносы. Действительно все на всех. Это была обязанность, соревновались, чтобы донести раньше ареста, производимого НКВД. Встречал такие случаи: за неделю до ареста человек пишет донос на других. Сажают его, потом тех, кого он назвал врагами. Коллекция личных дел в партархиве во всей красе демонстрирует эту систему эпидемического роста числа доносов. ФСБ по-прежнему скрывает фамилии доносчиков, информаторов, а тут они все представлены. У меня в книге названы все основные доносчики ленинградской писательской организации. Скажем, считается, что главный донос на Корнилова написал Лесючевский. Но он написал по заказу НКВД “рецензию” на творчество Корнилова, когда тот уже сидел в тюрьме. А непосредственно перед арестом донос в виде газетной статьи написал Лев Плоткин, а в виде устного выступления – Александр Гитович. В его выступлении на писательском собрании видна жуткая зависть к чужому таланту. До литературы ли тут было? Какая литература! Борьба за существование путем внутривидового уничтожения, чистый социальный дарвинизм.
– Очень интересная тема, которую вы затрагиваете, – это антисемитский характер Большого террора. Многие воспринимали эту чистку именно как борьбу Сталина с евреями. Геббельс размышлял об этом, и вы его цитируете, и Пришвин в дневнике тоже замечает, что троцкисты – это как бы псевдоним евреев. Может быть, все-таки и Геббельс, и Пришвин выдавали желаемое за действительное, потому что евреев было и среди жертв, и среди палачей примерно поровну?
– Вы знаете, тут, конечно, не было того, что нацисты называли “окончательным решением”. Но как-то порезвиться, ублажить душу жидоедством – в ряде случаев, безусловно, такая тенденция прослеживается. Но как мне показалось, и я попытался в книге это продемонстрировать, были предприняты превентивные меры, чтобы не возникло ощущения, что это большой еврейский погром. Жданов и Щербаков, который непосредственно ведал писательской организацией, собственно Щербаков был вторым человеком после Жданова в Ленинграде, занимался идеологией. И Жданов с Щербаковым постарались, чтобы евреев атаковали евреи же. Всегда есть те, кого нацисты называли “полезными евреями”, которые будут помогать уничтожать соплеменников, будут с энтузиазом травить других евреев, доказывая свою лояльность и полезность. В Ленинграде таких особо активных было двое – Орест Цехновицер, он погиб во время войны во время так называемого “таллинского перехода” под немецкими бомбами, и Лев Плоткин. Они главные были погромщики евреев в литературной среде. У меня возникло ощущение, что они соревновались в том, кто больше фамилий назовет, в том числе и еврейских. Конечно, нет никаких документов о целенаправленной антисемитской кампании. Но по конкретным делам 1937 года тенденция обрисовывается. Тем более что антисемитизм Жданова и Щербакова был известен. И вследствие нутряного антисемитизма необъявленная антисемитская кампания проводилась, я так думаю. А участие в ней “полезных евреев” как раз и было призвано ее замаскировать, чтобы запутать наблюдателей.
– Вот мы говорим о том, что ни в Париже ничего не понимали, ни Ольга Берггольц не понимала. А были в Ленинградской организации Союза писателей люди, которые, во-первых, все понимали, а во-вторых, – тайно конечно, – были врагами Сталина? В дневниках, в других документах обнаруживали ли вы что-нибудь подобное?
– Валерий Николаевич Сажин издал дневник Шапориной в двух томах, в общем видно, что она более-менее разбиралась, если не в причинах, то хотя бы более-менее адекватно оценивала то, что происходит. Думаю, что такие люди, как Тынянов, которые, конечно, поддакивали и подписывали газетные заметки с требованием покарать, осудить и уничтожить, такие люди, возможно, что-то понимали. Но таких дневников от писателей практически не осталось, об этом можно только догадываться. Фактически единственный такой дневник – Шапориной. Что касается Лидии Гинзбург, то при том графоманском обилии текстов, которые в ее архивном фонде в Публичной (ныне Российской национальной) библиотеке хранятся, по 1937 году там ничего нет, одна большая дырка. То ли было все ею же уничтожено, то ли она попросту перестала что-то записывать. Военный период – да, это есть, это недавно было издано, а 1937 года практически нет. Думаю, что какое-то количество людей понимало, не знаю, сколько их было, 10, 20, 30, но, во всяком случае, очень мало. Очевидно, лучше понимали те, кто враждебно относился – в силу происхождения – к советской власти и кого по ошибке не уничтожили и не выслали в “кировском потоке”, если таковые вообще оставались в Ленинграде. Они понимали просто потому, что они или их “социальные одногруппники” с этим столкнулись гораздо раньше. Понимаете, как Берггольц могла что-то осознать, если она все 1930-е годы жила в каком-то социальном упоении возможностями, жила своими любовями, отношениями с любовниками, была в активном поиске, переходя от одного к другому и так далее? Конечно, не было даже повода о чем-то всерьез задуматься. Георгия Горбачева назвали врагом – значит сволочь, враг. Задумалась она даже не во время этой травли, а только посидев год или чуть больше в тюрьме. Вот после тюрьмы это уже совершенно другой человек. Ее военный дневник это уже показывает, только после 1938–1939 годов Берггольц другой человек.
– Не только другой человек, но и другой писатель. Она стала писателем.
– Это да. Собственно тот пафос, к которому она тяготела еще до войны, он во время войны перестал быть претенциозным, он обрел реальную основу. Для него возникла весомая причина – война, смерть. Это так все совпало. Там в ее стихах нет никаких намеков на преступность режима, то, что есть в самом дневнике, но вот это совпадение всяких пафосов с событиями, которые требовали такого выражения и именно такого выражения от нее ждали, вот это все как-то совпало. То, что Лев Левин, ее приятель, вместе их исключали из Союза писателей в 1937 году, назвал “жестоким расцветом”. Да, это так совпало. После войны она уже погибший, погубленный человек. Потому что, собственно, скорбит уже не по погибшим во время войны, она скорбит по своей погубленной жизни. И пьет, с одной стороны для забвения, она уже не боится погубить здоровье, потому что жизнь погублена, а с другой стороны, чтобы не выступать на всех этих жутких собраниях. Есть воспоминания, автор их М. Б. Рабинович, он приводит ее примечательные слова. Она вспоминала, что “я уходила в буфет и к моменту выступления была не способна что-либо говорить. Когда-нибудь всех спросят: а что вы делали в начале 1950-х? Я отвечу, что пила. И многие захотят со мной поменяться биографией”. То есть вот это уже Ольга Берггольц третьего периода, это уже после ее взлета, когда она стала “блокадной Мадонной” и после всех этих пафосных военных стихов. Хотя надо сказать, что в 1956 году в “Новом мире” – а это был взлет, когда там одновременно печатали роман Дудинцева, рассказ Гранина “Собственное мнение”, очень смелый по тем временам, и ее стихи. И это потрясающие стихи – это стихи о той трагедии, которую она пережила и в тюрьме, и в 1937 году, и после. Ее ведь тогда обвиняли в том, что в 1945-м для нее война не закончилась. У меня в “Гадюшнике” об этом идет речь. Ей говорили и в статьях указывали, что война закончилась, пора включать оптимизм. Советский писатель ведь работал как некий робот: нажали кнопку – начался оптимизм. А у нее война не закончилась, и она продолжала писать с трагическим мироощущением. И плавно оно перешло в трагическое ощущение погубленной собственной жизни. Вот, собственно, это третий ее, уже финальный период. Трагический финал постепенного умирания.
– На митинге 20 августа 1991 года сестра Ольги Берггольц сказала, что Ольга “была убита в 1975 году теми силами, которые пытаются захватить власть”? Что Мария Федоровна имела в виду? Есть ли основания думать, что Ольгу убили спецслужбы?
– Сначала посмотрим на то, что известно точно. Ольга Федоровна Берггольц мемуаров о “весне террора” не написала, замысел второго тома “Дневных звезд”, основанного на ее дневниках, остался неосуществленным. Обстановка была не та, она понимала, что здесь не напечатают, а в сам- и тамиздат передавать – этого она с ее имманентно коммунистическим мышлением не понимала в принципе.
Однако появления ее воспоминаний или публикации дневников власти явно опасались, поэтому КГБ завербовал в 1967 году Г. Н. Трифонова, литературного секретаря Берггольц, о чем он и сообщил 14 мая 1976 года в “Открытом письме Генриху Беллю”: “Во время моего пребывания в армии путем грубого нажима, различных угроз, прибегнув к обвинению меня в гомосексуализме, который, как известно, в СССР преследуется не только в уголовном порядке, но широко используется с целью опорочить неугодных режиму лиц, на меня было оказано давление с тем, чтобы я вступил в ряды сотрудников КГБ. В 1967 году я подписал мое согласие работать в КГБ. Меня досрочно уволили из армии, и в 1967 году я вернулся из Мурманска в Ленинград. До 1969 года я продолжал работать секретарем Ольги Берггольц”. Я об этом написал в книге “Охота на Берггольц”.
Из этого можно заключить, что Берггольц была в оперативной разработке, информатор Трифонов, сам по себе человек несчастный, но работавший тем не менее на КГБ, поставлял информацию. И об этих дневниках в КГБ тоже было известно.
Теперь про дневники. Есть такая информация: “После смерти Берггольц 39 тетрадей дневников поступили в комиссию по ее литературному наследию при СП СССР. Из-за судебного разбирательства между М. Ф. Берггольц и СП СССР эти тетради были переданы на временное закрытое хранение в Ленинградский государственный архив литературы и искусства (ныне – ЦГАЛИ СПб), но в 1976 году по распоряжению Главного архивного управления при Совете министров СССР присоединены к личному фонду поэтессы в ЦГАЛИ СССР. Весь архив Берггольц был выкуплен Главархивом СССР у наследницы и принят на государственное хранение, но авторское право по закону сохранялось за М. Ф. Берггольц. После смерти Марии Федоровны оно перешло к ее сыну М. Ю. Либединскому. По воле наследников доступ к архиву Берггольц был ограничен, а дневники и переписка закрыты. Только в 2004 году вступившая в права наследства вдова М. Ю. Либединского – Галина Анатольевна позволила РГАЛИ исследовать и опубликовать дневники поэтессы”.
Лично для меня такая информация выглядит неправдоподобно. Реальнее, мне думается, иная версия. Единственной наследницей Ольги была ее родная сестра Мария, поэтому судебных разбирательств между ею и СП СССР в лице каких-то его комиссий быть не могло. Возможно, какой-то конфликт намеренно сымитировал КГБ, чтобы был повод дневники арестовать. Наверняка после смерти Ольги на ее квартиру прибыла опергруппа из КГБ и забрала дневники, которые по тем временам содержали явные антисоветские высказывания и, если бы попали к идеологическому врагу, то нанесли бы идеологический ущерб (аналогично был арестован архив знаменитого писателя-фантаста и палеонтолога Ивана Ефремова). КГБ и упрятало дневники Ольги Берггольц на закрытое хранение в ЛГАЛИ на ул. Воинова, 34, – это рядом с “Большим домом”. Потом Марии Берргольц дали денег, а дневники перепрятали в Москву, в ЦГАЛИ СССР. И все это там лежало и лежит до сих пор. Как я понимаю, сами сотрудники РГАЛИ не в состоянии их нормально прокомментировать, нет квалификации, а открыть доступ желающим – жалко, жаба душит. И вот прошло 12 лет, как можно опубликовать, а все еще ничего нет.
Теперь про речь Марии Федоровны.
Я думаю, что на митинге 20 августа 1991 года Мария Берггольц могла сказать все, что угодно, тогда было время особое, но имела она в виду, скорее всего, что с 1937 года и до самой смерти сначала НКВД, потом это ведомство подо всеми своими гнусными названиями вплоть до КГБ опекало Ольгу и не оставляло ее своим вниманием. В убийство Берггольц я поверить не могу. Да, она могла что-то сказать резкое по поводу власти, но только в узком кругу, а не иностранным корреспондентам. Даже в 1956 году, когда был явный пик ее инакомыслия, никаких контактов с агентами врага она не допустила. Поэтому актуальной угрозы в идеологическом плане она не представляла. Надо было только следить, чтобы с ней не общались диссиденты (а они и так с ней не стремились общаться), иностранцы – в Ленинграде им хватало Ахматовой, Бродского и т. п. – и не мешать ей пить водку, чтобы она сама себя постепенно убивала. Вот это Мария Федоровна Берггольц и могла иметь в виду.
Источник: ehorussia.com