Это интервью было опубликовано в журнале десять лет назад. Однако сказанное нашими собеседниками в основе своей зачастую остается и важным, и интересным. И поднимая архивные публикации на нашем сайте, мы обратили на беседу с Конкиным особое внимание…
Когда вышел фильм “Как закалялась сталь”, молодому актеру Владимиру КОНКИНУ приходили мешки писем не только со всего СССР, но и из-за рубежа. Юноши и девушки писали: Павка Корчагин – вот на кого они хотят быть похожими, отдать всю свою жизнь за то, во что веришь. А ведь молодежь не так-то легко заставить писать письма.
А потом появился всенародно любимый фильм “Место встречи изменить нельзя”. К Владимиру Конкину до сих пор подходят работники милиции: “Шарапов, Вы для нас – герой, пример, какими мы должны быть”. И даже уголовники благодарят его за роль честного работника МУРа и признаются, что в лице Шарапова видят надежду на справедливость.
При этом образ Корчагина сегодня стремительно забывается. А симпатии многих зрителей фильма “Место встречи изменить нельзя” склоняются уже к Жеглову, про Шарапова же говорят, что милиции такие принципиальные не нужны… Актер и верующий человек Владимир Конкин категорически не согласен с тем, как меняется отношение к его героям и их нравственному выбору. Почему для него так важны эти образы? И что они могут дать нам, сегодняшним зрителям и читателям? Об этом с Владимиром КОНКИНЫМ беседовала Елена Меркулова.
Коммунист с христианским сердцем
– Вам самому нравится книга “Как закалялась сталь”?
– Признаюсь, книгу “Как закалялась сталь” я прочитал только после съемок. А до этого только проглядывал. А ведь она входила в школьную программу. И знаменитый монолог “Самое дорогое для человека – жизнь” ученики обязаны были знать наизусть. Должен заметить, что я не преуспел в оном, потому что мне с детства импонировала другая литература. Это беллетристика 19 – начала 20 века. Я и сегодня не потерял к ней душевной расположенности. Думаю, это шедевр мировой литературы. Николай Островский в этот круг писателей не входил, он был частью идеологии советской страны. Его книга выполнила очень важную социальную задачу. Островский смог показать поразительного, самоотверженного героя – коим и сам отчасти являлся, хотя это не автобиография, – героя, который отдает здоровье, жизнь – всего себя ради идеи.
Так вот в 1972 году, когда мы снимали фильм “Как закалялась сталь”, я основывался только на сценарии. Когда фильм вышел, я стал делегатом XVII Съезда ВЛКСМ в апреле 1974 года, провожал первых строителей на БАМ, потому что Корчагин был узкоколейщиком. Многие ребята собрались на БАМ, окрыленные этим фильмом. Образ Корчагина тогда был очень нужен – он захватывал, заражал своей идеей. Теперь я имею право об этом говорить, как сторонний наблюдатель, потому что с премьеры прошло уже более 30 лет.
– А как Вы в то время относились к Павлу Корчагину?
– Честно признаюсь, перед и во время съемок у меня не было времени задумываться об этом. Корчагин просто был мне очень дорог и как удивительно цельный, самоотверженный герой, и как мой дебют в кинематографе, – все полтора года съемок я жил только им. Конечно, мне очень помог режиссер-постановщик фильма Николай Павлович Мащенко, он был моим учителем в кино, потому что я тогда только закончил театральное училище.
Конечно, работа в кино сильно отличается от работы в театре. В театре сначала идет “застольный” период: мы читаем пьесу, потом разбираем по ролям, постепенно входя в материал, разминая его, впускаем в свою душу. Потом начинаем выходить на сцену, пока с листочкам в руках. Выстраивается мизансцена и так далее. И все это по очереди: первая картина, вторая, конец первого акта, начало второго, пятая картина, восьмая, конец спектакля. В кино такого не бывает. Здесь я столкнулся со многими трудностями. Специфика кинематографа зависит даже от погоды и времени года, если у нас натурные съемки. А если мы снимаем в павильоне, то от его подготовленности.
Так что получалось, что в одни день мы снимали эпизод из 1 серии, где Корчагин – совсем еще мальчишка, он только увидел свою первую любовь Тоню Туманову, и ее юное очарование коснулось его сердца. А на следующий день идет сцена уже из 5 серии, где Корчагин –повоевавший и многое повидавший человек. Эти быстрые перескоки из одного состояния твоего героя в другое, согласитесь, вовсе не простое дело. Плюс к этому, первые месяца полтора мне еще надо было вжиться в роль, многое не получалось. Я не занимался ничем, кроме этой работы, ушел из театра. С такой ролью, как Павел Корчагин, ничего нельзя было совмещать. Я понял, что вжился в роль в тот момент, когда мне приснился сон: я на коне, в буденовке и с шашкой (мы уже сняли этот эпизод), но произношу совершенно другие слова. Мащенко, поглядев в мои глаза, понял, что теперь я нахожусь в материале. То есть надо было не просто одеть “кожанку”, буденовку, а именно вжиться в роль.
– Правда ли, что во время съемок Вы однажды потеряли сознание?
– Да, было, после знаменитого монолога “Самое дорогое для человека – жизнь”. Во-первых, это был хрестоматийный монолог, который наше поколение с детства знало наизусть в школе. Во-вторых, режиссер с первых же съемочных дней настраивал меня: “Володя, я пока не знаю, когда мы будем снимать этот монолог, – через месяц или через два дня – но ты должен быть готов”. И меня это постоянно держало в напряжении.
Так и сидели в тишине одним, единым телом: Серёжка и отец. Одна семья. Одна кровь. Тихо подошла мама и молча обняла своих мужчин…
И вот приехали мы в ту самую деревню Шепетовку. Это была осень 1972 года. Мащенко предупредил, что завтра в 6 утра будем снимать монолог. Так получилось, что эта ночь прошла у меня без сна. А в 6 утра я еще должен заниматься выездкой лошади по кличке Дубликат, которая была ко мне прикреплена. Это была моя обязанность. И рано утром я пошел к лошади. А между конюшней и нашей гостиницей был памятник погибшим в Великой Отечественной войне. Смотрю, около него стоит какой-то забулдыга и плюет в Вечный Огонь. “Что же ты делаешь, свинья? Это же память и о твоих погибших родных, и о людях, которые за тебя погибли!” Пьяница был оскорблен. Он огрызнулся и бросился ко мне драться. Мы сцепились, как барс с Мцыри, мы катались по земле, мы готовы были друг друга убить. Я уже был невменяем после этой ночи. Нас еле растащил оператор фильма “Как закалялась сталь”.
По радио местным жителям объявили просьбу помочь нам с массовкой. Я шел в костюме и видел, как к местному кладбищу идут люди в траурных одеждах – с детьми, поодиночке. И у меня в душе возникла скорбь, хотя это же фильм, мы никого не хороним! Но вроде это уже и не кино вовсе. Стоит горб с буденовкой, играет военный оркестр, массовка собралась. Мы подняли этот гроб и понесли. И вдруг я на секунду представил, что в этом гробу лежит самый дорогой мне человек – моя мама. И вот тут все, подготовка к монологу завершилась. Вот, что такое работа актера. Ты кровью и потом вживаешься в роль.
Мащенко сразу заметил, что я готов, тихонько подготовил все к главной съемке. Поставил три камеры, чтобы снимали с разных точек. И я не помню, как я все это произносил. Но после первых слов у меня потекли слезы, и по всему телу пошли иголочки. Мащенко хотел снять второй дубль, но у меня перед глазами потемнело. И я потерял сознание. Все силы были уже отданы. Слава Богу, что получилось-таки три дубля от трех камер, и можно было сделать монтаж.
То, что вам сейчас рассказал – все соединилось, вроде бы пустяки, но именно это и есть наша “кухня”, наша лаборатория. Не даром Станиславский говорил: “Актеры, будьте беременны ролями”. Пока ты не выносишь своего персонажа в твоем сердце, ты не сможешь это сыграть. Я никогда об этом раньше не рассказывал журналистам. Нас обычно просят рассказать какие-нибудь смешные случаи, я ненавижу это. Актерская работа – это не сборище “смешных случаев”. Конечно, они тоже были на съемках, но я не хочу глумиться над своей работой и работой своих коллег. А работа на самом деле была очень непростая и серьезная.
“…Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не была мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее”.
Николай Островский “Как закалялась сталь”
Чтоб стать снова собой
– Такие сложные роли не могут не оставить след в душе актера. А как на Вас повлияла роль Павки Корчагина?
– Павка Корчагин стал частью моей жизни. С тех пор многое поменялось, поменялась даже наша страна. Но мне стало еще больше жаль Павла. Не только потому, что я уже взрослый человек, даже дед, у меня внуки. А потому что образ Корчагина сегодня несправедливо забывается. А ведь он может научить хорошему. Но его ошельмовали, лишили возможности рассказать о себе своими делами, своей жертвенностью. Ради чего он потерял зрение, был парализован, отдал всего себя?
– Но при этом он был революционером. Вас как верующего человека это не смущает?
– Нисколько. Я и тогда, и теперь, когда пришел к вере, отношусь к нему более чем благосклонно. Надо помнить, что Николай Островский родился в 1904 году. Тогда на Руси не было некрещеных, неверующих людей. И даже потом в новоявленных атеистах невольно проявлялось христианское. Кстати, в нашем фильме Мащенко деликатно обошел эту тему, в книге все острее. Он показал лишь один момент, где Павка вспоминает, как подсыпал священнику-преподавателю махорку в пасхальное тесто. Должен сказать, что Мащенко при том, что он был коммунистом, не хотел делать атеистический фильм. Например, Павке говорят то с восхищением: “Ты святой в своей борьбе”, то насмешливо, вроде “Вот Иисусик праведный нашелся” – хотя Корчагин и атеист. Коммунистическая идея – это, конечно, химера. Но моральный кодекс строителей коммунизма был списан с Евангелия, только извращен. Коммунисты хотели построить рай на земле, без Бога. И вот, что из этого вышло.
– Но при этом образ Корчагина может что-то дать и современной молодежи?
– Конечно. К сожалению, фильм “Как закалялась сталь” теперь показывают по телевизору очень редко. А ведь там есть герой, очень чистый, достойный молодой человек – но невыгодный для западных ценностей, которые нам сейчас прививают. Он – очень цельная натура, а сегодня нашу молодежь пытаются расщепить, привить им развращенное мировоззрение – то ли он мальчик, то ли девочка, то ли голубой, то ли розовый, а может и фиолетовый. Мне больно видеть, что женщина сегодня стала вещью для удовольствия мужчины, что потеряла свое достоинство. Человек может ради карьеры совершить подлость, у него отсутствует такое понятие как честь.
То есть нам сегодня как раз очень не хватает примеров, героев. Корчагин же был именно таким. Он учил зрителей и читателей быть мужчинами, отвечать за свои поступки, быть рыцарем в отношении к любимой девушке, уважать старших и брать ответственность за младших. Вот парадокс: он был ярым революционером, но при этом очень нравственно чистым в своей борьбе. Павка не тепло-хладный, у него горящее сердце. Но он стал жертвой своего романтизма. Из него вышел бы пламенный христианин, если бы в юности ему не запудрил мозги Жухрай, ведь Павке тогда было всего 15 лет! Он рос без отца, очень поверил Жухраю, даже спас ему жизнь. Да, Павка слишком буквально воспринял идею, что на алтарь революции надо отдать всего себя, целиком. Он был как раз в том возрасте, когда каждому мальчишке хочется совершить подвиг, что-то необыкновенно романтичное. На горбу этих мальчиков-Корчагиных, бессеребренников, политиканы вроде Жухрая приезжают к своей цели. Жухрай, безусловно, был виноват перед Павлом и за то, что тот стал инвалидом и за то, что сбил его с толку.
Знаете, из фильма была вырезана огромная и очень важная сцена, когда Павел уже лежит парализованный и к нему приезжает Жухрай. И Корчагин говорит: “Слушай, а куда мы приплыли-то? Ради чего все это?..” И происходит серьезнейший разговор. Но его вырезали из политических соображений. Наш фильм потом обвиняли в плакатности, но такова была его роль. И Павка не просто рассуждал с трибуны – он делом доказывал свою идею. Меня специально снимали крупным планом, делая акцент на глазах. Нужно было, чтобы за ними стояла жизнь, чтобы этим глазам хотелось верить. Теперь я могу об этом говорить, дело прошлое.
– Александр Калягин сказал, что роль в “Незаконченной пьесе для механического пианино” забрала у него лет 5 жизни. А что Вы можете сказать о фильме “Как закалялась сталь”?
– Могу сказать, что первые седые волосы у меня появились на съемках этого фильма, хотя мне было 22 года. Я о сих пор со смехом вспоминаю, что Мащенко выщипывал у меня их, ведь они были не нужны для первой серии. А потом, для шестой серии, это как раз было нужно, и мне их вклеивали обратно. Я шутил, что зря выдрали.
Съемки были такие тяжелые – даже физически– и долгие… Я очень рад, что слава Богу, не сошел с ума. Мы таскали на себе бревна на съемках постройки узкоколейки, ловили их в ледяной воде. Дело было осенью, когда зуб на зуб не попадал.
Но даже не это было самым тяжелым, а последние кадры, когда я был скован. У меня не было возможности повернуться, я не мог ни сделать задумчивый вид, ни повернуться так, как мне наиболее шло. И вот это была самая тяжелая школа. Глаза должны были быть слепые, но продолжать гореть идеей. Мне светили диким светом прямо в глаза несколько прожекторов, слепя, почти выжигая их, чтобы получился эффект слепоты. Это было очень тяжело выносить – ведь нельзя моргнуть, глаза не должны слезиться, надо смотреть в одну точку. Я просил, чтобы за прожекторами в павильоне наклеивали черную бумагу так, чтобы это не мешало съемке. Я ее не видел, но чисто психологически мне помогало ощущение, что есть хоть что-то черное.
Что значит вжиться в роль? Это ты в предлагаемых обстоятельствах. И если я сегодня играю Корчагина, а завтра уже страдания молодого наивного Ваганова по Шукшинским рассказам – то я должен быть именно этим героем, чтобы мне верили. А потом постепенно восстанавливаюсь и снова становлюсь Володей Конкиным. Почему невозможно спать, есть после съемок или спектакля? А потом почему-то начинаешь жадно есть, часа в 3 ночи. Потому что надо освободиться от влияния своего героя. Поэтому актеры часто снимают напряжение застольем, для многих это единственное лекарство, чтобы стать снова собой.
Лично мне между съемками помогала выпустить пары песня “Лестница в небо” группы “Лед Зеппелин”, причем рядом лежал сценарий “Как закалялась сталь” – интересное соседство. Но утром я готов к съемкам, и никакого рода. Буденовка, шашка, лошадь – то, что нужно в предлагаемых обстоятельствах.
– Чья реакция на фильм Вам больше всего запомнилась?
– Моих родителей. Дело в то, что мой старший брат ушел из жизни в 17 лет. Последние 7 лет он был прикован к постели, у него был полиомиелит. Отчасти, Корчагин стал данью памяти моему брату. Это для меня очень деликатный вопрос, я очень боялся, как мои родители воспримут этот фильм и особенно меня в роли парализованного Корчагина.
Никогда не забуду. Мы с супругой сидели в комнате. Звонок в дверь, приехали родители. Мама в длинном платке, за ней папа. И мама взяла мое лицо двумя руками, как только мама может это сделать, поцеловала меня в лоб и сказала: “Спасибо, сын” и заплакала. И я заплакал. Это была для меня высшая награда.
Шлейф роли
– Вы долго восстанавливались после съемок?
– У меня практически не было времени для реабилитации. Я, как говорят, проснулся знаменитым. Хотя, может, это и хорошо: меня спасли молодость и забота о семье, не дали впасть в рефлексию от роли. Мне нужно было кормить жену и детей, искать квартиру и так далее. Я довольно серьезно к этому относился с самого начала, может быть, поэтому моя супруга терпит меня уже 35 лет, несмотря на мой достаточно эксцентричный характер. Согласитесь, это достаточно большой срок, особенно для творческого мира.
К тому же после “Как закалялась сталь” начались поездки, новые съемки, отдыхать было некогда. И, кстати, так продолжается до сих пор. Никогда не мог позволить себе этой роскоши – отдохнуть. И до сих пор не знаю, что такое отпуск. Наверное, я трудоголик и во мне все перестроилось для моей профессии.
– После выхода фильма Вы стали очень знаменитым, тут недолго и потерять голову…
– Вы правы, мне тогда пришлось очень нелегко: в 22 года на меня обрушилась такая слава! Все газеты, журналы, телеканалы писали о фильме “Как закалялась сталь” о молодом талантливом человеке. Мне приходили тысячи писем. Представляете, часто писали адрес “СССР, Конкину” – и мне доставляли! Эти письма до сих пор хранятся у меня на даче, очень много для меня значат. Знаете, может быть благодаря им, я и сам до сих пор люблю писать письма. Сегодня есть множество средств: телефон, смс, пейджеры, электронная почта и так далее, но лично для меня дороже всего именно бумажные письма, рукописи.
Все это было огромным искусом для молодого человека, можно было попасть и в сумасшедший дом с манией величия. Но, к счастью, нас строго воспитывали наши наставники. Любые проявления нарциссианства, “звездной болезни” тут же пресекались – и я благодарен своим учителям за это. Потому что слава как птица. Она очень своенравная, с характером. Ее можно прикормить – и вот она уже садится к тебе на ладонь и клюет зернышки. И кажется, что она уже совсем ручная. Посмотрите, люди, какая у меня слава! И вдруг ты видишь, что она уже все склевала, нагадила и улетела. А ты стоишь, все еще протянув руку… Вот этого не хотелось бы никогда.
Может быть, с годами я стал брюзгой, это вполне естественно. Моя молодость ушла, но я ей очень благодарен за то, что она меня не подвела. Конечно, все мы (и я в том числе), получали удары от жизни. Но это был жизненный опыт, каждый синяк и ссадина что-то дали в жизни.
– Не давило ли ощущение, что Вы в жизни другой, а теперь должны будете соответствовать своему герою?
– Скорее раздражало. Меня хотели и в жизни, вне экрана видеть Павкой Корчагиным. Но я-то – Владимир Конкин! Как я боролся? Просто жил. Работал, много ездил. Со сцены на творческих вечерах рассказывал и о себе, и о свои ролях.
Родители воспитали меня так, чтобы я разбирался и в классической музыке, чтобы мог отличить Мендельсона от Баха. Но при этом я очень любил рок-музыку, которая как раз в то время получила свой расцвет – и “Битлз”, и “Роулинг Стоунз”, и “Дорз”, и прочие. Я был молодым человеком, носил джинсы и волосы до лопаток. Комсомол, конечно, раздражал мой рокерский облик и вкусы. Для них я был символом комсомола. Они видно хотели, чтобы я и в жизни ходил в шинели и в буденовке…
– Как Вы справились со “шлейфом” роли, остались собой?
– Мне это удалось не без труда. После “Как закалялась сталь” моя жизнь складывалась не просто. Меня стали засыпать предложениями сыграть очередную “кожанку”, словно не стало других образов. Я пытался избежать этого, но мне не разрешали – тогда существовали такие органы как Худсоветы, Госкино СССР и так далее. Они могли продвинуть актера или “зарубить” его, ведь режиссура была не самостоятельной, важнее были госзаказы. Я в полной мере испытал это давление на себе. Они повесили на меня ярлык “Конкин – это Корчагин”. При этом я прекрасно понимал, что лучшую “кожанку” я уже сыграл, а если соглашусь на эти однотипные предложения, то уже после 2-3 фильма “уйду в тираж”. На гребне славы Корчагинской роли идти на поводу у этого образа я не мог. И упорно отказывался из прагматизма. Тогда меня стали упрекать в том, что я зазнался, вот видите, какой он! Жизнь свидетель, что я все-таки оказался прав. В результате мне удалось уйти от шлейфа роли.
– Наверное, с помощью роли Суслина в фильме “Аты-баты шли солдаты”? Там ведь есть и комедийные моменты, хотя картина сама по себе трагичная.
– Да, именно этот фильм меня и спас. Точнее, режиссер Леонид Федорович Быков, прекрасный человек и легенда советского кино. Наша встреча произошла на показе худсовету первых, еще рабочих фрагментов фильма “Как закалялась сталь”. Собралась могучая кучка режиссеров.
Я впервые увидел себя на экране и был просто в ужасе! Выскочил из просмотрового зала, меня трясло. Я тогда не курил, но почему-то вдруг захотелось. Стою я в уголке, и вдруг слышу за спиной такой тихий голос: “Володь, закурить, что ли, хочешь?” Оборачиваюсь, стоит Леонид Федорович Быков. Помню, я курнул, голова пошла кругом. И он мне сказал удивительные слова: “Знаешь, материал очень серьезный. Но мне кажется, что ты комедийный артист”. Я был в изумлении от его проницательности, потому что в театральном училище я как раз играл комедийные и лирические роли, где и пел, и танцевал. Когда мои педагоги узнали, что я снимаюсь в роли Павла Корчагина, они сначала не могли поверить, ведь Конкин в серьезной роли – это немыслимо! Зато когда вышла картина, все переменилось: как, Конкин в комедийной роли? Никогда.
И вот Леонид Быков, один из моих любимейших актеров, разглядел во мне не “кожанку”. Роль лейтенанта Суслина преломила мой образ Корчагина. И, кстати, Леонид Федорович хотел взять меня на роль Кузнечика, когда снимал “В бой идут одни старики”, но, к сожалению, у нас как раз был разгар съемок фильма “Как закалялась сталь”. По той же причине я не смог сыграть главную роль в фильме “Романс о влюбленных”, которую потом исполнил Евгений Киндинов. Я был так истощен ролью Корчагина, что смог сыграть только младшего брата главного героя.
– Как Вы думаете, почему роман “Эра милосердия” в фильме переименовали в “Место встречи изменить нельзя”? Ведь это означает смещение смыслов.
– Мы жили тогда в советском государстве, и словосочетание “Эра милосердия” в названии романа очень не понравилось покойному товарищу Хейсину, главному редактору центрального телевидения, объединения “Экран”. Он сидел с ножницами и выхолащивал образы героев, вырезал многие эпизоды из фильмов. У него была сильная аллергия на слово “милосердие”. Это он придумал другое название для фильма, интересное, детективное, но в корне меняющее суть произведения. Так было убрано самое главное – нравственное начало. А ведь мы все хотим жить в эру милосердия, кто сознательно, а кто бессознательно – но все. Мы хотим любви и понимания, тепла и единения. Это и есть мечта об Эре милосердия, а в сущности – о рае, о вечной жизни. То есть в романе “Эра милосердия” разговор Жеглова и Михалыча (в фильме его играет Зиновий Гердт) – доминанта.
« –… Вашей твердости, ума и храбрости – мало, – говорил Михал Михалыч, когда я вернулся в комнату и, сделав небольшой зигзаг, попал на свой стул.
– А что же еще нужно? – щурился Жеглов.
– Нужно время и общественные перемены…
– Какие же это перемены вам нужны? – подозрительно спрашивал Жеглов.
– Мы пережили самую страшную в человеческой истории войну, и понадобятся годы, а может быть, десятилетия, чтобы залечить, изгладить ее материальные и моральные последствия…
– Например? – уже стоял перед Михал Михалычем Жеглов.
– Нужно выстроить заново целые города, восстановить сельское хозяйство – раз. Заводы на войну работали, а теперь надо людей одеть, обуть – два. Жилища нужны, очаги, так сказать, тогда можно будет с беспризорностью детской покончить. Всем дать работу интересную, по душе – три и четыре. Вот только таким, естественным путем искоренится преступность. Почвы не будет…
– А нам?..
– А вам тогда останутся не тысячи преступников, а единицы. Рецидивисты, так сказать…
– Когда же это все произойдет, по-вашему? Через двадцать лет? Через тридцать? – сердито рубил ладонью воздух Жеглов…
– Может быть…
– Дулю! – кричал Жеглов, показывая два жестких суставчатых кукиша. – Нам некогда ждать, бандюги нынче честным людям житья не дают!
– Я и не предлагаю ждать, – пожимал круглыми плечами Михал Михалыч. -Я хотел только сказать, что, по моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, ее экономическим развитием. А главное – моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом наших людей…
– Милосердие – это поповское слово, – упрямо мотал головой Жеглов.
… – Ошибаетесь, дорогой юноша, – говорил Михал Михалыч. – Милосердие не поповский инструмент, а та форма взаимоотношений, к которой мы все стремимся…
– Точно! – язвил Жеглов. – “Черная кошка” помилосердствует… Да и мы, попадись она нам…
Я перебрался на диван, и сквозь наплывающую дрему накатывали на меня резкие выкрики Жеглова и журчащий тихий говор Михал Михалыча:
– У одного африканского племени отличная от нашей система летосчисления. По их календарю сейчас на земле – Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы и сейчас в бедности, крови и насилии занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи – Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями…»
Братья Вайнеры «Эра милосердия»
– Да и сами герои в романе другие, в сценарии их переделывали под нас с Высоцким. Шарапов в романе более кряжистый, не играет на фортепиано, он более приземленный и прямолинейный. А мой Шарапов в чем-то наивный и более интеллигентный, это видно даже по его рукам.
Жеглов в романе гораздо менее обаятелен. Он из беспризорников, под котлами ночевал, знает всю подноготную жизни. У Шарапова же были мама-папа и неплохое воспитание. Это Владимир Высоцкий вытянул роль Жеглова, дал ему оправдание.
– И у Жеглова с Шараповым в романе более острое противостояние, чем в фильме?
– Нет, в фильме противостояние было не меньше, просто немного другого порядка. Я вам признаюсь, мне кровью далась эта работа. Пятая серия была легче всего, как ни странно, – там не было Высоцкого. А он был очень эмоциональным, пенящимся, жестким и при этом добрым, бывало, авторитарным человеком, лидером. Нам иногда было очень не просто работать вместе, хотя ненависти или непонимания не было – журналисты раздули этот конфликт.
Мы всегда могли сказать друг другу в лицо то, с чем были не согласны. Никаких интриг не было, мы были честны друг с другом. Очень разные люди с единой целью. Станислав Говорухин прекрасно почувствовал это, честь ему и хвала, и использовал в фильме – то есть наши споры передались на наших героев, мы оба пользовались своими ролями.
У нас в фильме вообще был потрясающий актерский состав, даже небольшие роли играли супер-актеры, каждый создавал свою индивидуальность. Была общность, но не толпа. Высоцкий, Джигарханян, Павлов, Куравлев, Евстигнеев, Светличная и так далее – просто звездный небосвод. И мне выпала честь поработать с такими людьми! Бывало, что нам мешали снимать поклонники. У нас стоит 1946 год, а к нам кидаются за автографами из 78-го – хотя стоит оцепление. Удивительно, что при всей звездности каждый был на своем месте и не перебивал других. Опять же честь и хвала Говорухину.
– Чья позиция Вам ближе как человеку в конфликте Жеглова и Шарапова, например, в эпизоде, где Жеглов подкидывает кошелек вору, чтобы взять его с поличным?
– Безусловно, позиция Шарапова. Это тот идеал, к которому надо стремиться. И я не стесняюсь этого, я хуже своего героя – как хуже Корчагина и Суслина. Но видно, это та моя песня, то желание справедливости и нравственной чистоты, которое заложено в каждом из нас. Человек не может жить без идеала, без алых парусов. Понимаете, Жегловых сегодня можно встретить часто. Шараповых же – поискать.
Понимаете, их конфликт этического свойства. То, что он появился, стало отражением сегодняшней разнузданности. Кто сегодня верит, что есть порядочная милиция? А было время, что верили. И моему Шарапову верят до сих пор – потому что это был человек чистой совести. Он стал надеждой и для бандитов, и для их жертв. Надеждой на справедливый суд, который победит сегодняшнее беззаконие. Что остались еще милиционеры, а не менты. И мне странно, что женщины, которые по идее должны воспитывать детей – теперь пишут кровавые, пошлые так называемые детективы… Значит, они недолюблены, значит, они в юности были лишены любви и заботы, раз пишут такую мясорубку, которую даже мужчине подчас придумать сложно!
Вернемся к фильму “Место встречи изменить нельзя”. Помните, как Жеглов обошелся с Груздевым (его играет Сергей Юрский)? Из-за необъективности Жеглова мог быть осужден и казнен невиновный человек! А что происходит в финале? Жеглов застрелил Левченко, хотя Шарапов кричал: “Не стрелять!” и весь район был оцеплен милицией, все равно бы далеко не убежал. Зачем убил? Ладно, Высоцкий передал внутреннюю борьбу. А ведь в романе все гораздо более категорично. У Жеглова в глазах “озорная радость” после убийства человека, который пришел сдать банду и спас жизнь Шарапову!
Надо сказать, что в конце фильма тоже происходит диалог, который потом вырезали. А ведь это было нравственной концентрацией всего фильма. Почему расходятся в стороны эти два, казалось бы, хороших человека? Потому что Жеглов не столь положительный герой, как показал его Высоцкий. Если бы это был другой актер и другой режиссер, вы бы не захотели тому Жеглову руки подать.
«…У дверей “воронка” стоял Левченко.
– Руки! – скомандовал ему милиционер. Левченко поднял на меня глаза, и была в них тоска и боль. Протянул милиционеру руки. Я шагнул к нему, чтобы сказать: ты мне жизнь спас, я сегодня же… Левченко ткнул милиционера в грудь протянутыми руками, и тот упал. Левченко перепрыгнул через него и побежал по пустырю. Он бежал прямо, не петляя, будто и мысли не допускал, что в него могут выстрелить. Он бежал ровными широкими прыжками, он быстро, легко бежал в сторону заборов, за которыми вытянулась полоса отчуждения Ржевской железной дороги.
И вся моя оцепенелость исчезла – я рванулся за ним с криком:
– Левченко, стой! Сережка, стой, я тебе говорю! Не смей бежать! Сережка!..
Я бежал за ним, и от крика мне не хватало темпа, и углом глаза увидел я, что стоявший сбоку Жеглов взял у конвойного милиционера винтовку и вскинул ее.
Посреди пустыря я остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:
– Стой! Стой! Не стреляй!..
Пыхнул коротеньким быстрым дымком ствол винтовки, я заорал дико:
– Не стреляй!..
Обернулся и увидел, что Левченко нагнулся резко вперед, будто голова у него все тело перевесила или увидел он на снегу что-то бесконечно интересное, самое интересное во всей его жизни, и хотел на бегу присмотреться и так и вошел лицом в снег…
Я добежал до него, перевернул лицом вверх, глаза уже были прозрачно стеклянными. И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным. Я поднял голову – рядом со мной стоял Жеглов.
– Ты убил человека, – сказал я устало.
– Я убил бандита, – усмехнулся Жеглов.
– Ты убил человека, который мне спас жизнь, – сказал я.
– Но он все равно бандит, – мягко ответил Жеглов.
– Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, – сказал я тихо.
– Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…
– Ты убил его, – упрямо повторил я.
– Да, убил и не жалею об этом. Он бандит, – убежденно сказал Жеглов.
– Я посмотрел в его глаза и испугался – в них была озорная радость.
– Мне кажется, тебе нравится стрелять, – сказал я, поднимаясь с колен.
– Ты что, с ума сошел?
– Нет. Я тебя видеть не могу.
Жеглов пожал плечами:
– Как знаешь…
Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы».
Братья Вайнеры “Эра милосердия”
И в грязной луже отражается солнце
– Если героем советского кино был коммунист с христианским сердцем, то современный герой многолик и далеко не всегда праведен. Например, Саша Белый из сериала “Бригада”. Вы смотрели этот фильм?
– Знаете, я практически не смотрю современное кино, особенно боевики. У меня есть гораздо более интересные дела, чем смотреть “чернуху” по телевизору. Может быть, я не приспособлен для современной жизни – не понимаю и не принимаю многого в ней. Когда я сталкиваюсь с тем, что сегодня модно – с хамством, подлостью, несправедливостью – то могу только развести руками. Как-то я повел внука на спектакль “Красная Шапочка”. Какое счастье, что нас в последний момент предупредил один мой знакомый: “Ни в коем случае не ходите! Это совсем не та старая добрая сказка. Там волк насилует Шапочку… Пересказывать не хочется”. Меня пробил холодный пот. К счастью, я не довел ребенка до такого дикого зрелища.
Я не могу играть по этим правилам: если ты порядочный и честный, значит, ты лох и дурак. А я просто хочу сохранить в себе то, что дали мне родители и что дает мне православная вера. И я не учу своих детей быть жесткими, холодными прагматиками, потребителями. Я хочу, чтобы они выросли порядочными, честными людьми.
Порой у меня сжимаются кулаки от этой нечистоплотности, от наплевательского отношения к людям У нас в стране потеряна идеология. Нам говорят, что мы должны выживать, а я хочу именно жить. И не брать от жизни все, а иметь и завтрашний день. Может быть, я так и остался романтиком, но я не хочу, чтобы мне выдергивали крылья.
Есть компромиссы, на которые я не иду, хотя за это можно получить немалые деньги. Я не снимаюсь в “чернухе” и рекламе. Потуже затяну пояс, но сделаю все, чтобы не потерять человеческое достоинство. Не хочу, чтобы старушка где-нибудь в Сыктывкаре, увидев меня в рекламе, поверила и купила на последние деньги какое-нибудь лекарство. Потом же она будет ходить и всем рассказывать, как любимый ею Володенька Конкин обманул её, крокодил такой. И не хочу, чтобы те зрители, которые, может быть, помнят и любят меня по каким-то ролям, сказали: “Ну вот, и Конкин туда же”. И я им не объясню, что мне надо кормить семью. Да, мы все люди, нам всем нужны деньги, но нельзя опускать дух до материальной потребности. Носителями этого духа были и Корчагин, и Суслин – который отдал свою жизнь за Родину, и Шарапов, который готов был погибнуть в банде. Они своими делами ответили за свои слова, идеи. Мое кредо в том, что искусство – в частности кино и театр – способно возвышать, быть врачевателем. Чтобы герой был таким, в котором зритель увидит поддержку, который дал бы ему силы что-то преодолеть, стать сильнее, не потерять себя.
– В церковных кругах есть мнение, что нужно отказаться от всего советского наследия – так как это было царство атеизма. Но и в то время были люди, – может быть, неверующие, советские – которые очень много дали нашей культуре, несли христианские ценности. Высоцкий, Шукшин, Леонид Быков и так далее. Как считаете Вы?
– Из огня да в полымя. Я очень много общаюсь с верующими людьми, пастырями и священноначалием. Никто из них так не говорит. Наоборот, они говорят о прощении. Потому что мы заблудились и свет веры вновь в нас возрождается. Пускай это подчас носит уродливые формы. Мы не привыкли ходить в храм, исповедоваться, причащаться. Но постепенно все перекосы сгладятся. Многие батюшки слишком мудры, чтобы видеть причину зла в прошлом. Лучше бороться с ним в настоящем.
Что значит стать верующим? Это не значит все отвергнуть, надеть крестик, ходить в храм, всех всегда любить, всем желать только добра и стать абсолютно безгрешным. Идеальных людей не бывает – это было бы лицемерием. Даже самые сильные подвижники считали себя самыми грешными, а казалось бы, святые люди.
Конечно, и в атеистическое время были люди, которые – осознавая это или нет – несли другим христианские ценности. Это были и те, кого вы назвали. Нельзя же отвергать всех и вся. Даже в грязной луже отражается солнце.
Меркулова Елена
Источник: foma.ru